Пока не приведется к концу война с Кавказом, а вслед затем пока мы не познакомимся во всех отношениях с бытом настоящих его обитателей; одним словом, пока не установятся правильные отношения между победителями и побежденными, до тех пор все известия о Кавказе будут иметь характер отрывочных известий, до тех пор не будет более или менее удовлетворительной истории Кавказа. В настоящее время, даже нет истории какой нибудь отдельной области, именно нет в том смысле, чтобы она могла послужить материалом для будущего историка целой страны. Следовательно от наших писем совершенно нельзя требовать ничего подобного, кроме наглядного знакомства с некоторыми отдельными чертами жизни этой terra incognita.
Кроме второстепенных источников, т. е. известий, записанных со слов других, хорошо знакомых с Кавказом, нередко самих туземцев, мы будем руководствоваться и собственными наблюдениями, добытыми и записанными нами в одну из поездок по некоторым местам Кавказа, а равно и наблюдениями добытыми на месте. Во всяком случае, какой-бы стороны Кавказа ни касались наши письма, они, вполне надеемся, будут полным и верным отражением избранной стороны.
У черкесов собственно нет письменности для массы, для народа; но есть письменность для некоторых образовывающихся молодых людей.
Смешание арабских букв с турецкими почти достаточно для выражения всех звуков черкесского языка с их многочисленными оттенками. Духовные лица пишут по-арабски и решительно не верят в возможность черкеской письменности, руководствуясь в этом и своими личными выгодами, тесно связанными с магометанскою религией; а потому и готовы преследовать всякие к тому попытки. Татарское письмо также употребительно между черкесами, особенно породнившимися с ногайцами.
При помощи черкеской азбуки, составленной одним абадзехом, некоторые молодые люди и решились записывать свои песни и предания. Несмотря на недоверие к записыванию, одному молодому горцу удалось и это обстоятельство обратить в свою пользу.
— Спой мне песню, говорил он старику черкесу, а я запишу ее по-черкески слово в слово.
Черкес был удивлен и не верил, что можно писать по-черкески и поддался находчивости молодого человека. Пропев песню, которая была записана буквально и прочтена ему, он остался вполне доволен и решился доверчиво передать и другие, видя в этом одну любовь к старине, одну жажду знать лучшую жизнь своего народа. Мысль считать прошлое, старое, лучшей жизнью, очень естественная мысль в неразвитом человеке; а с верх того видеть в молодом человеке сочувствие к этой жизни, есть окончательно лучшие минуты в жизни старика, всегда недоверчиво смотрящего на молодость. Песни и особенно старинные и притом о родных героях горцев составляют для них святыню, сбереженную в одних и тех-же дорогих формах и образах. Бог знает, когда они сложены, но они вполне сохранялись в том виде, в каком явились на свет. Они не могли измениться уже и потому, что происхождением своим обязаны особенному торжественному обряду.
Едва разносилась весть о смерти героя, в честь его тотчас слагалась песня. Родичи умершего собирали всех известных певцов (гегуаго) в родной аул. Не шума, но уединения требует вдохновение, и певцов на время удаляли из аула в ближайший лес, снабдив всем необходимым для жизни. Каждое утро певцы оставляли свое общее временное жилище и расходились в разные стороны леса, где в уединении слагали свои песни в честь героя.
Вечером они сходились вместе и каждый представлял собранию все, что ему дало вдохновение дня. Из этих отдельных песен, особенно xopoшие места служили материалом для составления одной общей песни. Иногда бывает нужен целый месяц, чтобы подробно и красноречиво воспеть все подвиги героя. Лишь только составлена песня, певцы отправляются в аул, где к тому времени приготовляется торжественный пир, в начале которого поется вновь составленная песня. Здесь, по всеобщем одобрении, певцы получали награды и песня разносилась ими по всему пространству, обитаемому многочисленным племенем Адиге.
Так возникли и распространились героические песни горцев. Перевести их на русский язык не легко, потому что язык этих песен не совсем тот, который слышится теперь в разговоре черкеса. Влияние соседних племен, частые с ними союзы для общей защиты сблизили племена между собой, и во многих отношениях изменили язык, примешав к нему чужие элементы.
Во всяком случае источники понимания древнего языка не исчезли; они хранятся в том-же самом языке, но при этом необходим своего рода новый труд, необходимо более глубокое изучение этого языка в различных его отраслях.
Многие песни своим содержанием напоминают самую глубокую древность, особенно песни о Созирико и Петерезе.
В этих песнях есть места, напоминающие древнейшие народные поэмы, народные феогонии и космогонии. К сожалению они известны нам только в самых кратких отрывках, и потому мы не решаемся до времени, до лучшего знакомства с ними, прибегать к каким бы то ни было сравнениям, а тем более делать выводы об участии черкесов и других горских племен в жизни древнего человечества.
Песни горцев имеют своего рода рифму между конечным словом стиха и начальным следующего, рифму, состоящую в аллитерации — созвучии одного, а иногда и двух согласных звуков.
Кроме своей родной поэзии, насущной потребности горца, турки вместе с исламизмом принесли горцам и восточные сказки и предания и цинические анекдоты про своего любимого и по-турецки остроумного шута-ходжа, который с тех пор и между горцами сделался любимым героем рассказов. О нем теперь знают во всяком ауле. Анекдоты ходжа напечатаны на турецком языке и расходятся подобно нашим анекдотам о Балакиреве. Мы слышали мнoгиe, которые и могли только печататься на Востоке и преимущественно в Турции. Когда будем иметь возможность привести в переводе некоторые песни кавказских горцев, кстати приведем и те анекдоты, которые не оскорбляют приличия, хотя таких и очень не много.
Жаль, что такому свежему и в высшей степени восприимчивому народу: прежде всего пришлось познакомиться с мусульманской религией и отчасти с чувственною стороною турецкой жизни, хотя эта чувственность и не могла слишком овладеть натурою горца, поставленного в иные отношения, нежели турок.
Горец любит слушать не одни сказки и анекдоты; его любознательность открыта более благородным предметам. На этот народ еще вполне можно действовать хорошими примерами, стоит с уменьем взяться за дело. Только нравственное влияние окончательно может покорить и примирить горцев с русскими.
Горцы вполне способны к понимание того, что, по-видимому, гораздо выше их понятий.
Один из горцев, воспитывавшихся в гимназии, раз, отправляясь на каникулы в родной аул, взял с собою несколько книг и в том числе басни Крылова. За чтением последних, его застала толпа горцев, жителей того же аула. На вопросы, что у него за книга, он решился передать им в переводе некоторые из лучших басен. Сначала с недоумением слушали горцы подвиги зверей, как разумных существ, и при конце хохотали и удивлялись, как можно писать и потом читать правоверному такие нелепости; но когда им переведено было нравоучение, они приходили в восторг, прибавляя: «вот оно зачем было написано», и рассыпали при этом похвалы русскому уму и хитрости. Эти понятия на Востоке — синонимы. После этого случая, ему не было проходу от желающих послушать чтение Крылова.
Другой горец, знающий русский язык и обладающий необыкновенною способностью, по словам горцев, особенно красноречиво говорить по-черкески, за что получил от многих название эффенди, хотя он вовсе и не духовное лицо, но по их понятиям ученость и духовный сан нераздельны; этот горец перевел на черкесский язык несколько стихотворений Пушкина и в том числе известное небольшое его стихотворение «птичка». Перевод, по отзывам знатоков черкесского языка, был сделан и чрезвычайно близко и довольно художественно. Это детское стихотворение так подходит к их простым понятиям, что сохраняется в памяти на всю жизнь; оно понравилось горцам и они просили повторить чтение несколько раз, чтобы также навсегда удержать его в памяти. Таково обаяние поэзии, а такой факт говорит сам за себя же в пользу восприимчивости, и в пользу поэтичности натуры горца.
Следующий пример еще более подтверждает нашу мысль.
Во время поездки на Кубань, в прошедшем году, в обществе того-же черкеса, мне удалось посетить несколько раз собрание горцев, бывшее на Кубани, за станицею Баталпашинскою.
Горцы, по случаю отъезда в Турцию, собрались для окончательного решения споров, возникших между ними в различные времена. Споры решались по шариату (корану), адату (народным обычаям) и, наконец, по русским законам в ставке пристава, смотря потому, как выгоднее было ответчику, ибо он мог требовать того, другого или третьего суда.
Это было в то время, когда война в Италии была в полном разгаре и когда только что были получены телеграфические известия о Сольферинской битве. Прочитав газеты, я немедленно передал рассказ о битве моему товарищу, который во время отдыха Горцев от занятий, во время кейфа, заимствованного в свою очередь у Турок, начал со всевозможными украшениями передавать им все слышанное от меня и тотчас овладел их вниманием.
От удивления горцы только покачивали головами и прищелкивали языком. В палатке, где происходила беседа, собралось около двадцати горцев. Тут были и абазинские, и черкесские князья, и уздени всех степеней, и ногайские султаны, эфенди и мурзы. Одним словом, тут была вся знать окрестных аулов. Когда рассказчик коснулся числа убитых солдат и офицеров, горцы сильно поражены были такою громадностью и немое удивление вдруг перешло во всеобщий шумный говор, который, по словам товарища, передавшего его содержание по-русски, заключался в том, что они сравнивали эту битву с теми, который происходят здесь на Кавказе между их немирными современниками и русскими, и удивлялись тому, как можно убить столько народу в одной битве. Когда прошло первое впечатление, они просили рассказать все с самого начала войны, требуя подробностей о воюющих народах, о причине войны, об обитаемых ими странах и проч. Так любознательны горцы и так любят рассказы других.
В тот же день, к вечеру, происходил суд по делу об убийстве одного узденя. Судьи, судившиие по шариатy, уселись в полукруг, лицом к востоку, и тотчас начались допросы истца и ответчиков. Истец обыкновенно выходил на середину полукруга и, сев по азиатскому обычаю, излагал свои требования. Со всех сторон сыпались жаркие возражения и, несмотря на это, ни один не позволил себе перебить слов другого, покуда тот не оканчивал своей речи, а равно не случалось ни разу, чтобы заговорили вдруг двое. Во всем как будто — бы наперед было условлено; между тем ничего подобного не было. Тон речи был строг и серьёзен. Основа такого порядка самая простая: уважение к словам другого и природная вежливость. Молодежь и незнатность стала за кругом, куда пристал и я, поместившись рядом с знакомым горцем, который обещался переводить все, что будет говорено при этом случае. Горцы, не участвующие в собрании, тотчас заметили это и под самым пустым предлогом отозвали моего знакомца. Глубоко врезались в мою память эти недоверчивые взгляды, бросаемые со всех сторон и особенно взгляд одного старика, отозвавшего от меня моего чичероне. Таким образом, к величайшему сожалению, я не мог во всех подробностях проследить интересный процесс дела. Во всяком словесном процессе собственно весь интерес и заключается в вопросах, ответах и возражениях.
Но если нам и не удалось узнать весь процесс дела, продолжавшийся несколько дней и записать последовательно показания истца и его свидетелей, и возражения судей, то, во всяком случае мы можем, хотя коротко, сообщить его содержание, переданное нам свидетелем процесса.
По смерти богатого узденя осталась вдова с сыном. Родственники покойного не имели никакого права искать наследства, потому что сын прямой наследник отцовского имения. Даже и в будущем им было мало надежды, потому что сын приближался к совершеннолетию. Ему было около 15 лет. Мать, в свою очередь, была не стара и считалась, если не красавицей, то и не из числа дурных и еще была в такой поре, что снова могла выйти замуж. Это дало повод брату умершего поискать счастья сделаться мужем этой женщины, а вместе с тем и хозяином оставленного наследства, ибо он ясно видел, что настоящий наследник не был в состоянии по своему характеру мешать его будущим планам. Но все предложения не имели успеха. Что было причиною отказа, любовь-ли к прежнему мужу, или желание сосредоточить всю привязанность на сыне, нам неизвестно, да неизвестно и никому из участвовавших в процессе: только, известно, что искателю вдовьей руки было отказано наотрез. Но искательства его были так настойчивы, что вдова принесла жалобу обществу и требовала шариата. Шариат, согласно прошению, приговорил неотвязчивого искателя к изгнанию из родного аула. Последний, покорясь приговору, удалился и поселился в другом ауле, у своего кунака. Но этим дело не окончилось. В одну темную ночь, сказавшись или нет своему кунаку, об этом история умалчивает, он отправился в родной аул и, никем незамеченный, тихо пробрался к сакле вдовы. Пробраться в двери, не разбудив хозяев, а пожалуй и соседей, не было никакой возможности, благодаря крепким запорам; а шума и затем огласки он вовсе не хотел и более всего боялся. И вот черкеский Дон-Жуан решился влезть на саклю и через трубу пробраться прямо в комнату. При устройстве черкеской трубы (черкесские сакли не имеют печей, но очаги, над которыми выводятся трубы в виде усеченного конуса, вершина которого вне сакли на крыше настолько широка, что в нее беспрепятственно может пролезть человек), это было возможно и вполне удалось ему: он тихо спустился и попал действительно туда, куда метил. В комнате, где он очутился, кроме вдовы, спали и ее служанки. Несмотря на это, ему казалось, что теперь все было в его пользу. При черкеских пoнятиях женщина в таких обстоятельствах также, боясь страшной огласки, должна бы была уступить и согласиться на все его требования. Он, действительно уверенный в полном успехе, даже разделся и тихо приближался к ее постели. Но при этом трудно было обойтись без всякого шуму, и прежде, чем он мог приблизиться к предмету его бурной страсти, как был замечен вдовою и ее служанками.
В миг все всполошилось. На шум и крик женщин явились с мужской половины крестьяне, охранявшие спокойствие госпожи и ее дома. Причина тревоги была на лицо и в таких обстоятельствах рассуждать было некогда: тотчас раздался выстрел и незваный и нежданный гость был убит наповал. На другой день происшествие было известно всему аулу. Обстоятельство дела были так ясны и смерть отверженного искателя казалась столь естественною, что не оставалось ничего более, как только похоронить убитого и все дело предать забвению. Не так черкес смотрит на это: смерть, по его понятиям, должна быть омыта, если не кровью его убийц, то их состоянием. Родственников, которые бы приняли в этом случае на себя право требовать удовлетворения, не было, и совершение мести должно было пасть на того, кто приютил его в последний раз. Так и случилось. Кунак, давший приют изгнаннику, павшему жертвой неудачной попытки, объявил претензии и требовал удовлетворения и вознаграждения за смерть убитого. Ни по адату, ни по шариату дело не было в пользу искателя. Видя везде неудачу, он объявил, что в течении трех дней представит свидетелей в том, что его кунак с намерением был призван вдовою и погиб жертвой ее коварства. Дело требовало переследования и съехавшиеся судьи должны были оставаться еще несколько дней и без дела ожидать его свидетелей. Хотя их и не было представлено в назначенное время, но он и в этом случае не отказался от своих претензий и требовал нового суда по русским законам. Наконец решено было какими бы то ни было средствами прекратить дело, и только пятьсот рублей, предложенные ему судьями, разумеется на счет вдовы, заставили его отказаться от дальнейшей тяжбы. Таковы результаты словесного судопроизводства у горцев. Присяжные или муллы, — их было здесь до пяти, — не остались в накладе, получив вознаграждение с той и с другой стороны. Мы не сделали ошибки, назвав мулл присяжными. Действительно, как только оканчивались все необходимые вопросы и ответы, все вставали с мест и расходились в разные стороны. Муллы, отделившись от толпы, удалялись в уединенное место и между ними начиналось обсуживание дела и готовился окончательный приговор. Изящно переплетенный коран переходил из рук в руки и тут-же из него делались необходимые выписки. Дело происходило в открытом поле и мне ни что не мешало пройти мимо их несколько раз. Лица присяжных светились особенною веселостью, разговоры сопровождались хохотом, и кажется, не участь подсудимых занимала их, но мечты на скорое получение туманов.
С тех пор, как открылись более правильные отношения к горцам, с тех пор, как наше правительство ясно сознало, что только одно образование может окончательно примирить покоренные силою племена, тогда только приняты были и все необходимые к тому меры. Воспитание горцев в кадетских корпусах не достигало предполагаемой цели, а равно и самый климат Петербурга был для них не совсем благоприятен, и потому, в 1857 году, прием их туда был ограничен, а вместо того усилены средства к воспитанию их на Кавказе, и в кавказских гимназиях открыто было для них по нескольку новых вакансий, а в последнее время открываются и окружные училища, исключительно назначенные для горцев.
О способностях и успехах горцев было много написано во всех газетах и притом не только о горцах обитателях северного склона гор кавказских, но, в последнее время, и о горцах Дагестана. Наплыв их в наши учебные заведения несколько приостановился, переселением кубанских горцев в Турцию, но из 70, обучавшихся в ставропольской гимназии, отправились только двое и тo не лучших. Многие, напротив, сознав важность образования и поняв хорошо незавидную будущность их в Турции, с сожалением осмеливались говорить об этом своим родичам и отчасти благодетельно успевали на них действовать. Теперь горцы начинают уже поступать в университеты, которые полнее раскроют пред ними важность образования и приготовят влиятельных деятелей для их родины, проводников цивилизации в свои свежие и здоровые племена. Не так познакомились с русской жизнью отцы и деды молодых горцев.
Черкесские князья, уздени и вообще милиционеры всех сословий, от беспрестанных, необходимых столкновений с русскими, многое должны были заимствовать у них, чтобы лучше сблизиться, деля вместе походы и длинные стоянки в лагерях, во время военных действий. Скука лагерной жизни всего легче могла сблизить два совершенно противоположные народа. И это сближение не осталось без влияния на горцев, потому что русским нечего было перенимать у них. И вот горец на первый раз полюбил чай, сначала у кунаков только, а потом, попривыкнув к нему, обзавелся и своим, и наконец так втянулся, что теперь не уступит русскому и притом страстному его любителю. Правда, понимают в нем вкус и считают его необходимостью только некоторые из черкесских аристократов, а остальная свита князей и узденей, если с охотою и употребляют его, то исключительно только в гостях, где дадут, а дома, при бедной жизни горца, об нем нет и помину.
Не накормить гостя, прежде всего, хлопочет теперь именитый горец, но напоить его чаем.
К одному богатому и далеко в горах известному гостеприимством черкесу, заехал гость. Хозяин был рад от души и старался угостить его на славу, по старым обычаям страны. К несчастью, у хозяина на ту пору не случилось чаю, и гость, ничего не сказав, уехал от него, страшно недовольный его угощением.
Даже подарки, заранее, назначенные и предложенные ему, были оставлены. Слух об этом быстро разнесся по всем знатным и несколько помрачил славу горца, считавшегося до сих пор образцом гостеприимства. Многие не верили этому и один из его друзей нарочно отправился узнать о причине такого неблагоприятного слуха.
— Отчего остался недоволен тобою твой гость? - спрашивал его приехавший.
— Я думаю оттого, что я не мог угостить его чаем, потому что кроме калмыцкого, в доме не было другого.
— Сахар был?
— Был!
— Ну и прекрасно! Чего-же более! Стоило поставить самовар, нарезать в чайник калмыцкого чаю, налить в стаканы как можно слаще и подать гостю. Поверь, что он был-бы вполне доволен. Ты думаешь, он понимает вкус? Нисколько! Ему все равно, лишь бы делать только то, что делают русские и что у нас теперь принято первой необходимостью, лучшим угощением.
Водка — второй элемент сближения горцев с русскими. Здесь впрочем к чести горца надобно сказать, что этот элемент привился только к высшему сословию, а низшее, несмотря на близость станиц к аулам, ни на возможность во всякое время посещать их, до сих пор строго воздерживается от нее. Впрочем, если и есть весьма редкие исключения пьянства в этом сословии, то самое общество не терпит его. Может быть скажут, что его удерживает религия; но простолюдин черкес плохой магометанин. Правда, он совершает намаз, ходит аккуратно в мечеть и исполняет все другие обряды и, конечно, лучше всего знает, что его закон строго повелевает ненавидеть гяура и вести с ним постоянную войну; но и только. Из своих молитв, произносимых несколько раз в день, он столько же понимает, сколько и мы, именно — одно слово аллах; остальное для него темно и недоступно. От мулл случалось ему также слышать, что пророк запрещает упиваться вином, но ведь, водка совсем другое дело: об ней ни слова не говорится ни в коране, ни в его толкованиях. Да он хорошо видит и сам, что и князья, в его присутствии, также вовсе не пьют вина, а только водку и портер. Несмотря на все это, простолюдин крепко воздерживается от водки. Исключения, повторю опять, редки и строго преследуются обществом.
Один из горцев, вместе с другими, летом постоянно нанимался в соседнюю станицу для покоса и уборки хлеба. Все время работ он трудился усердно и получал хорошее вознаграждение. И вот работы давным давно окончены, все его товарищи уже возвратились в аул, а его после них не было месяц и более. Он прямо с поля, где провел все время работ, тотчас после расчета, переселялся в станицу и тут-то давал свободу разгулу — пил день и ночь и, когда оканчивались заработанные им деньги, с пустыми руками возвращался домой. Так продолжалось несколько лет. Общество, после долгих совещаний в таком редком и почти небывалом случае, постановило: по смерти лишить его погребения. Полагая, что такой приговор поразит его, ему объявили его немедленно.
— Если ты будешь пить точно также, сказано ему, тогда тебя не похороним.
— А что же сделают со мной?
— Бросят на съедение собакам!...
— Мертвого?
— Да!
— Только то!... А я думал что нибудь другое? Пусть мертвого ест кто хочет, мне все равно!...
Вот горец-магометанин.
Карты, единственное средство коротать лагерное время, так удачно привились к горцам, разумеется богатым и именитым, что иной из них мечет направо и налево, как будто по призванию. Вот что на первых порах приобретено как залог будущей цивилизации горцев. За водкой и картами следуют и другие удовольствия. Посещая города и станицы, горцы навеселе позволяют себе далеко переходить границу простой и строгой черкеской жизни.
Так образовывается горец-мужчина.
Между тем домашний мир его, замкнутый для жизни городов и станиц, остается в первобытном своем состоянии. Черкесская женщина по прежнему верна своему мужу, по прежнему страшится строгого в этом случае наказания — лишения носа; а поползновения мужчин, приученных станицами и городами, обнаруживаются все чаще и чаще и со временем занесут и эту язву в свое целомудренное общество и вместе с тем занесут в ущелья гор неведомые там доселе болезни. На первый раз такие поползновения, при известной обстановке черкеской женщины, кажутся ей дикими и кончаются обыкновенно неудачей, как это случилось с героем вышеприведенного рассказа. Если там, может быть, руководили женщиною совсем другие причины, то в следующем случае руководила ею прямо несообразность подобных притязаний с образом ее жизни. И страстность натуры, и влияние знакомства с русскими, в обществе которых приходилось новому герою насмотреться, а может быть и сблизиться с известного рода женщинами, дали ему повод попытаться применять возможность легкого сближения и в своем родном ауле. Муса, действующее лицо этого рассказа, вздумал ухаживать за молодой вдовушкой из своего аула. Вдова как-то узнала о желаниях Мусы. Ему было отказано наотрез. Герой наш не унывал и решился прибегнуть к тому же средству, как и герой известного уже читателю рассказа. Темною ночью, никем незамеченный, пробрался он к сакле вдовушки и искал средств пройти в самую саклю, но проклятые собаки своим лаем испортили все дело и бедный Муса был пойман. Если не смерть, то жестокие побои ожидали героя. Вдовушка распорядилась совершенно иначе, но нисколько неутешительнее для бедного Мусы. По ее приказанию он был привязан у ворот к столбу в очень невыгодном для него положении, ноги его не касались земли. Тяжелое и постыдное наказание он должен был нести до утра, покуда проснется весь аул. Действительно позор был ужаснейший, особенно по понятиям черкесского общества. Только усиленные просьбы и всевозможные клятвы навсегда отказаться от всяких видов на спокойствие вдовы смягчили гнев ее, и он, глубоко униженный и оскорбленный, был отпущен.
Но темная ночь не скрыла страшного позора. Скоро весь аул узнал о похождениях Мусы и молодежь к величайшей его горести обессмертила его имя, сложив песню о ночных похождениях со всеми их подробностями.
Песня горца, воспевая подвиги своих героев на поле брани, не забывает воспевать и подвиги, подобные похождениям Мусы.
"Письма с Кавказа." Русское слово, № 4. 1861 с. 2 -13
|