А. Арсеньев1. Воспоминания о службе в кабардинском конном полку.

В октябре 1917 года полк прибыл на родину и расположился в горо­де Нальчике, столице Кабарды. Здесь я хочу описать тех, из кого состо­ял наш полк, и также что представлял собой кабардинский народ, его жизнь, быт и обычаи. Управление кабардинским народом находилось в городе Нальчике, Терской области, где находился и народный суд, дей­ствовавший на основании русских законов, но дополненных «адатами» и обычным правом. В школах Кабарды дети обучались родному языку по азбуке, составленной для них русскими. Имелось в Нальчике и ре­альное училище.

От военной службы кабардинцы, как и все горцы Кавказа, были освобождены, но многие из них служили в русской армии офицерами и дослужились до больших чинов, как, например, генералы Шимшев, Хагандоков и князья Бековичи-Черкасские. Как строевая часть, кабар­динцы впервые служили в русской армии во время Русско-японской войны в рядах Кавказской конной бригады, состоявшей из доброволь­цев. Следует отметить всегдашнюю верность Кабарды России, за что Императором Николаем Павловичем кабардинцам было пожаловано «народное знамя», благоговейно хранившееся в Нальчике, в здании народного правления, даже после революции, комиссаром Временно­го правительства кабардинцем Чижековым.

Война 1914 года вызвала к жизни уже целый полк кабардинцев- добровольцев, доблестно сражавшихся с врагами России и не менее доблестно поборовших все соблазны при наступлении революции и развале фронта. Кадр офицеров и унтер-офицеров полка был состав­лен из представителей многих кавалерийских и казачьих полков, но предпочитались, однако, люди, знакомые с укладом жизни и обычая­ми кавказских народов. Всадники полка были исключительно кабар­динцы, только в 4-й сотне был взвод балкарцев, то есть горных татар, родственных кабардинцам, живших в верховьях Терека и покоренных Россией в 1832 году. Главным их аулом был Куниш. Что касается обо­за, то его обслуживали солдаты, так как кабардинцы считали для себя неприемлемым к позорным служить не в строю.

Большинство всадников-кабардинцев явились в полк с собственны­ми конями, седлами, шашками и кинжалами. Казенными были лишь винтовки и пики. Формой полка служила обычная одежда кабардин­цев: длинная, значительно ниже колен, черкеска черного цвета (у кабардинцев не были приняты цветные черкески), черный же бешмет, невысокая черная каракулевая папаха с белым верхом и белый же башлык. На ногах — чувяки с ноговицами или сапоги. Бурка - чер­ная. На второй год войны кабардинский народ прислал в подарок офи­церам своего полка прекрасные бурки серого цвета, специально для них сделанные. Погоны в полку были у офицеров серебряные с синим просветом и бирюзового цвета выпушкой, с буквами «К. Б.». У всад­ников погоны были с теми же буквами на синем ноле. Благодаря этой форме фронт выстроенного полка поражал глаз своей величавой суро­востью, что соответствовало и самому характеру кабардинского наро­да, чрезвычайно сдержанному, степенному и скупому на выявление чувств.

В полку имелся хор трубачей и несколько зурначей. Ответом на приветствие или похвалу начальника служило выражение из Корана «Берикет бе-сен!», что значило в переводе на русский язык «Да будет с тобой благодать Божия!». В племенном отношении состав офицеров был смешанным: кроме русских, были грузины, осетины, кабардинцы и балкарцы. Первые же бои выдвинули из рядов многих всадников, произведенных за отличия в прапорщики. В полку из них оставались, однако, лишь принятые голосованием общества офицеров. Таким же голосованием решалось и принятие в полк новых офицеров, выпуска­емых из военных училищ или желавших перевестись из других пол­ков. Уже после революции какими-то судьбами попал в полк никому не известный прапорщик из пехотного училища, по национальности грузин, крайне левого направления, но удержался он в полку недолго.

Отношения между офицерами были чрезвычайно дружеские и сер­дечные. Никому не приходило в голову считаться с национальностью или принадлежностью к тому или иному племени, все чувствовали себя русскими офицерами, членами одной и той же семьи. В числе симпа­тичных обычаев была обязанность адъютанта полка при общих обедах и ужинах в офицерском собрании подсчитывать, сколько присутствует христиан и сколько мусульман. Если большинство за столом составля­ли мусульмане - все оставались в папахах, если христиане - папахи снимались. Нужно упомянуть, что по кабардинскому обычаю офице­ры полка доли всегда ходили в папахах и снимали их, лишь ложась спать.

Отношения с всадниками были довольно своеобразны и не всегда ук­ладывались в рамки воинского устава: в каждом горце глубоко заложе­но чувство собственного достоинства и гордости. Офицер, понимавший ценность этих качеств души, мог стать неограниченным повелителем своих подчиненных, и, наоборот, относившийся к ним с пренебрежением терял безвозвратно весь свой авторитет. Точно так же надо было быть  очень внимательным к их религиозным взглядам и связанным с ними обычаям. Очень часто вестовой, следовавший в 5-6 шагах за офицером,  начинал вполголоса петь молитвы, и для офицера, незнакомого с характером полка, это казалось, конечно, нарушением всяких воинских правил! Но малейшее замечание, а то и взыскание, не принесло бы ника­кой пользы и повредило бы ему самому.     

Из первых дней моего пребывания в полку у меня особо запечатлелись два воспоминания: первое - решительный отказ всадника моего же взвода дать мне его коня, и притом не собственного, а ка­зенного, для поездки в штаб полка, всего за полторы версты; этот случай был с тактом ликвидирован при помощи вахмистра: приказа­ние мое было исполнено, и я получил коня, всадник же по моем воз­вращении получил от меня приличный подарок, сделанный в такой форме, что не мог задеть его самолюбия, и отношения наши оста­лись наилучшими. Другое воспоминание о служебной исполнительности всадников-кабардинцев и понимании ими своих обязанностей:  я был дежурным по полку и, проходя мимо денежного ящика и стоящего при нем часового, отдавшего мне честь, сделал шаг ближе и машинально протянул руки, чтобы убедиться в целости печати, так  как мне показалось, что она не в порядке. В то же мгновение надо  мной угрожающе сверкнула шашка часового, не говорившего по-русски, но твердо знавшего устав.

Незнание языка значительно затрудняло воспитательную работу офицеров. Между всадниками было много людей, плохо понимавших русский язык, были и вовсе его не понимавшие и знавшие только команды. Приходилось все это учитывать и иметь при себе переводчика. Наши старания изучить кабардинский язык не приводили к се­рьезным результатам ввиду его трудности.

Когда вести о происшедшей революции дошли до полка и были за­тем подтверждены знаменитым приказом № 1, в полку ясно почувство­валось начало расслоения: с одной стороны - офицеры и незначительная часть урядников из русских, с другой - обозные команды и большин­ство низшего командного состава. Что касается всадников — все они шли с офицерами. Сложившаяся обстановка требовала замены развра­щенных «завоеваниями революции» русских чинов полка туземцами, что и было сделано с началом июньского наступления 1917 года. Прошло это хотя и не без затруднений, но все же безболезненно. Идеи революции были совершенно чужды всадникам и воспринимались ими как нечто враждебное и грозящее бедами. Разнузданность новых революционных властей и преследование ими всего, что имело заслуги перед Россией и

Государем, вызвало однажды наивное и трогательное обращение всад­ников одной из сотен к своему командиру. «Русские, - заявили они, - не хотели слушать Царя и отняли у него престол, напиши ему - пусть едет к нам в Кабарду, мы его прокормим и защитим». Помню точно эти слова, не могу лишь сказать с уверенностью, было ли это в 3-й или в 1-й сотне. Подобные настроения царили во всем полку (я говорю, ко­нечно, о всадниках) и очень озабочивали командование дивизии, так как предполагалось приводить всадников к новой присяге, а это могло вы­звать волнения и беспорядки. В конце концов было решено заменить присягу обещанием верности службы. Впоследствии, во время похода на Петроград, мне пришлось наблюдать в нашей сотне зарождение увле­кавшей всех мысли: «Придем в Петроград - прямо в Царское Село, к Великому Князю Михаилу - на престол сажать!» Нужно пояснить, что командир нашей 4-й сотни ротмистр хан эриванский2 был в личных дружеских отношениях с Великим Князем, и это было известно всем в полку. Человек же он был решительный, и потому осуществимость этой идеи никому не казалась невозможной.

С того времени, когда Кабарда исповедовала христианство, во мно­гих стародворянских семьях сохранились реликвии - предметы хрис­тианской церковной утвари, а также шашки и кинжалы с изображением на них Христа и Богоматери. Одна из самых уважаемых фамилий Кабар­ды - Шегеневы - происходила от «шегена», что значит по-кабардин­ски «дьякон».

Главным занятием кабардинцев было коневодство особой поро­ды лошадей, скотоводство и, в незначительной степени, земледелие, очень примитивное. К началу войны 1914 года сословия не играли уже у кабардинцев большой роли, хотя уклад жизни оставался чрез­вычайно патриархальным и консервативным, проникнутым соблю­дением древних обычаев, хабзов адатов. Существовала еще и кров­ная месть, с проявлениями которой боролась государственная власть. Строгое соблюдение адатов сохранилось и после революции 1917 го­да, странно смешавшись с ее так называемыми «завоеваниями». Особенно соблюдалось почитание стариков и старших годами вообще. Например, мальчик 8-9 лет вставал и уступал место при входе стар­шего брата, которому было 12-13 лет. Положение женщин было подчиненным, но не в такой степени, как это имело место у других горских народностей. Если приходил посторонний мужчина, жен­щины вставали и оборачивались лицом к стене, лиц же они не за­крывали, и им дозволялось в присутствии угощаемого гостя входить, приносить кушанья, угощал же и прислуживал гостю сам глава се­мьи или его старший сын.

Хабзы, то есть обычаи, требовали, чтобы гость обязательно про­возгласил бы тост и выпил чашу араки или бузы за здоровье хозяйки дома. Гостеприимство было чрезвычайное: гостю подавалось, не жа­лея, все лучшее, что было в доме. Если гостю нравилась какая-либо вещь и он неосторожно хвалил ее, хозяин считал себя обязанным немедленно подарить ее гостю, произнеся освященное хабзами сло­во: «Узет!» Отказываться было неприлично, и отказ обижал. Прини­мали гостя в отдельной хатке - кунацкой, у дверей которой росло дерево с обрубленными ветками для привязывания коней. Всякий приехавший в любое время дня или ночи мог войти в кунацкую и тем самым становился гостем, и хотя бы никто его и не знал, он принимался как самый дорогой друг, и никто не смел спрашивать его, кто он и откуда. Хозяин или старший его сын держали стремя гостя, когда тот садился на коня. Если гостя провожали верхом, то он ехал посередине, справа от него при этом находился глава семьи, а слева - старший сын и т. д. - справа и слева, по старшинству.

Ранней весной, как только трава достаточно поднималась, со всей Кабарды собирались многочисленные стада скота и табуны лошадей, которые отправлялись на Малкинские общественные пастбища - аль­пийские луга по реке Малке, где оставались целое лето, и пригонялись домой только перед наступлением зимы, причем возвращение табунов и стад праздновалось всем населением. Стада эти нуждались в бдитель­ном надзоре как от нападения зверей, так и от разбойников, главным обратом - сванетов из-за горного хребта, поэтому их всегда сопро­вождало большое число вооруженных всадников. Жизнь, требовавшая быть всегда и всюду готовым отразить нападение с оружием в руках, вырабатывала из кабардинцев смелых и находчивых джигитов, пред­ставлявших собой прекрасный и воинственный материал, и нужна была лишь небольшая шлифовка, чтобы получить из этого народа от­личных солдат.

Было бы непозволительным упущением, говоря о кабардинцах, не подчеркнуть высоты их воинственного духа, особенно ярко проявив­шегося в полку в дни разложения армии после издания приказа № 1, когда отказ от выполнения боевых заданий, самовольное оставление позиций и избиения офицеров стали обычными явлениями на фронте. Беззаветно и верно выполняя свой воинский долг, полк не имел ни одного случая дезертирства из своих рядов.

15 ноября 1917 года, когда полк, прибывший на Кавказ, уже устро­ился на квартирах и отдохнул от перехода из Петрограда в Нальчик, Кабарда устроила парадный обед в честь своего полка. Съехалась масса народа, в зале здания реального училища были накрыты столы для офицеров и почетных гостей, а вокруг здания в парке - столы для всадни­ков и прочих гостей. Обильный обед продолжался до середины ночи, и перед его окончанием одним из стариков - почетным гостем был про­изнесен тост: «За первого начальника дивизии!» Загремело общее «Ура» в честь Великого Князя, которое было подхвачено снаружи, а затем раз­дались крики всадников: «Офицеров! Офицеров!..» Мы вышли к ним и были приняты ими на руки, нас принялись качать. И это было в рево­люционный 1917 год!..

Перед революцией полку был обещан за боевые отличия Георгиев­ский штандарт, и, без сомнения, полк занял бы почетное место в ря­дах русской конницы.

Самым типичным представителем кабардинского народа среди офи­церов полка был, конечно, старик Тембет Анзоров. Лет ему было зна­чительно за 60, и был он в мирное время прапорщиком милиции, каковые еще существовали тогда на Кавказе. С самого начала войны он пожелал стать в ряды родного полка и был, конечно, принят. Род Анзоровых - один из самых влиятельных в Кабарде, и два больших селения носят имя Анзоровых. По своему возрасту и, главное, по не­имению военной подготовки Тембет, конечно, строевой и боевой цен­ности не представлял и являлся в полку некоей полковой «реликвией». Начало его военной службы восходило к временам существования лич­ного Императорского конвоя, состоявшего из представителей аристок­ратии народов Кавказа. В день гибели Императора Александра II Анзоров был в числе конвойных, сопровождавших Государя, и ехал впереди коляски. Первая брошенная бомба разорвалась рядом с ним, и он уцелел буквально чудом. После расформирования конвоя Тембет вернулся к себе на родину и жил на покое в своем селении, морально управляя своими бывшими «подданными». Трудно сказать, какое было у него образование, но по своим манерам и привычкам он являл со­бою причудливую смесь петербургского светского человека восьмиде­сятых годов и старого кавказского князя-феодала, строго державшегося обычаев старины. По-русски он говорил правильно, но с сильным кав­казским акцентом, и внешностью обладал чрезвычайно представитель­ной: среднего роста, широкоплечий и, несмотря на свои годы, топкий в талии. Густые, слегка подстриженные, по кабардинскому обычаю, усы его были жгуче черны. Черты лица, крупные и правильные, указывали на былую красоту, а горделивая осанка вызывала одно только опреде­ление: «Удалец!»

Был он большим поклонником и ценителем женской красоты, но с рыцарской утонченностью, которая была так характерна для благо­воспитанных людей конца прошлого века, и очень заботился о своей наружности. Я пользовался его расположением и доверием, и мне слу­чайно пришлось стать посвященным в его тайну. Однажды на отдыхе полка я получил от него таинственное приглашение зайти к нему для разговора с глазу на глаз. Так как Тембета вот уже несколько дней не было видно нигде, я подумал, что старик болен, и сейчас же отпра­вился к нему. Встречен я был, как всегда, радушно и даже радостно и после неизбежного угощения он приступил к объяснению: «Дорогой мой, командир полка сказал мне, что вы имеете командировку в Киев; пожалуйста, купите мне там краску для волос «нуар жоли флер». За­пишите, пожалуйста, - «нуар жоли флер». Только очень прошу вас, чтобы это осталось между нами... Пожалуйста, никому ни слова, очень прошу. Понимаете, ужасное положение: краска вышла, и я никуда показаться не смею. Посмотрел я на него, и действительно, оказалось, что усы у него стали какие-то серо-зеленые. Краску я ему привез и тайну сохранил.

Когда я прибыл в полк, Тембет находился в отпуску, особенно про­должительном, данном ему как исключение из общих правил. Возвра­щаясь в полк, он в Ростове узнал, что бывший командир Кабардинского полка граф Воронцов-Дашков3 с женой находится сейчас в Ростове, и счел своим долгом к нему явиться. О встрече этой он потом рассказывал нам так, что самому графу уделено было очень мало внимания, центром являлась графиня: «Какая очаровательная женщина!. Я все­гда когда с ней здороваюсь, говорю: «Позвольте мне по-стариковски в ладошку поцеловать!..» Она смеется... Я всегда ей ладошку целую!..» Кто-то из молодежи задал ему не без ехидства вопрос: «А что же граф, не ревнует?» Старик самодовольно улыбнулся и закрутил свой жгуче- черный ус; он все еще был убежден в своей неотразимости.

Я присутствовал однажды, когда Тембет по возвращении из отпус­ка являлся новому командиру полка, полковнику Старосельскому4. Это было очень оригинальное зрелище: он вошел, отдал честь и, не произнося ни слова, торжественно отворил дверь. Один за другим в комнату вошли три всадника. В руках у каждого было по подносу, взятому у хозяйки дома и покрытому чистым полотенцем. На первом лежала кабардинская плеть, на втором - круг кабардинского копче­ного сыра и на третьем - бутылка осетинской араки (лучшую араку делают в Осетии). Когда всадники гуськом подошли к поднявшемуся из-за стола командиру полка, Тембет, картинно отставив ногу и зало­жив правую руку за кинжал, важно произнес: «Ваше Сиятельство!.. Работа моих крепостных!» Другой рукой он при этом сделал круглый жест по направлению к подносам. Строгий и требовательный но служ­бе Старосельский со свойственным ему тактом любезно восхитился дарами, поздоровался с Тембетом и, усадив его, стал расспрашивать о новостях на Кавказе и в Кабарде. По глубокому убеждению Тембета, представление его новому командиру произошло по всем правилам хорошего тона.

Тембет числился вторым офицером в одном из взводов первой сот­ни. В строевых занятиях он не участвовал, да и вряд ли мог бы при­нимать в них участие, но на походе следовал на положенном месте. За ним ехали трое его вестовых: один - для услуг, другой вез коврик для совершения намаза, ибо Тембет был правоверным мусульманином и неукоснительно совершал все моления, и третий - завернутую в кусок сукна скрипку, имевшую вид полена, изделие самого Тембета. Иногда на привалах он по просьбе офицеров играл на этой скрипке кабардинские мелодии. Некоторые из них он сопровождал пританцо­выванием. Все это производилось с таким достоинством, что никому и в голову не могло прийти улыбнуться.

С всадниками его отношения были чисто патриархальными, дале­кими от всяких уставов, и они его любили и уважали. С офицерами он был ровен и общителен и пользовался всеобщим расположением. Даже при больших переходах, которые, несомненно, были ему тяже­лы по его годам, он никогда не позволял себе отправиться в обоз или отстать от полка, что было бы ему, конечно, разрешено. Был он все­гда в хорошем настроении, вежлив и любезен. Видеть его в боевой об­становке мне не приходилось, но по рассказам знаю, что в самых трудных условиях Тембет выполнял свой долг без всяких колебаний. Последний раз я его видел при роспуске полка, когда уже всюду ощу­щался нажим большевиков: вид у него был растерянный и несчастный. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

В дни революции выказал однажды свою благородную и прямую натуру упомянутый мною выше поручик Мушни Дадиани5. Случилось это в офицерском собрании в присутствии командира полка и боль­шого числа офицеров. Князь позволил себе заговорить на политичес­кую тему и неуважительно задел имя Государя. Время было смутное, у власти стояли эсеры, и, хотя все присутствовавшие были монархис­тами, никто из них, привыкнув уже к ежедневным выкрикам и гряз­ным статьям по адресу монархии и Государя, не счел себя вправе его остановить. Видя, что командир полка и старшие офицеры лишь сму­щенно переглядываются и молчат, я взял инициативу на себя и твер­до заявил Мушни, что, говоря так, он оскорбляет мои убеждения и что ему стыдно так отзываться о Государе, от которого он получил офи­церский чин. Мушни опешил, несколько мгновений молча смотрел на меня, потом встал из-за стола, подошел ко мне и, протянув руку, ска­зал, что берет свои слова обратно и просит извинить его Надо отме­тить, что он был старше меня чином и годами и по всей дивизии пользовался заслуженной репутацией храбреца, а я был корнет, всего лишь год пробывший в полку. На такой поступок мог решиться толь­ко лишь прямой и честный Мушни. Несмотря на свои политические взгляды, он был рыцарски благородный человек и таковым и остался в моей памяти. Его геройская смерть это подтвердила.

Прибыв на Кавказ в октябре 1917 года и расположившись в Нальчике, полк не получал ни жалованья, ни довольствия и стал по­степенно умирать, и вскоре по этим причинам пришлось распустить по домам почти всех всадников. Остались лишь те, кто имел личные средства, да офицеры. В конце октября пришла в Нальчик с Кавказ­ского фронта батарея и расположилась на квартирах. Сначала все было спокойно в ней, но пропаганда работала и умело разжигала страсти. Однажды ночью к командиру полка, полковнику Абелову, прибежал артиллерийский офицер и сообщил, что батарея арестовала всех своих офицеров и утром собирается их «судить» На рассвете наш полк ок­ружил расположение батареи, но дело обошлось без крови: офицеры были освобождены, зачинщики бунта перепороты, а в 10 часов утра все солдаты-артиллеристы были посажены на поезд и оправлены на станцию Котляревская с предупреждением не возвращаться обратно. Вторым событием в жизни полка в Нальчике, которое окончательно укрепило за ним репутацию «контрреволюционности», было разору­жение красноармейской роты, сформированной большевиками из жителей самого Нальчика в январе 1918 года. Окруженная нами в здании школы, где она собралась, рота без боя, после недолгих пере­говоров, капитулировала и выдала пулеметы и патроны, которых у нас почти не было, и большое количество гранат. Все чины ее были отпу­щены с миром, хотя в этом деле и погиб один из наших всадников

В январе или феврале 1918 года полковник Абелов сдал командова­ние полком переведенному к нам подполковнику Мудару Анзорову6 и, живя в Нальчике, числился в отпуску. После крушения Добровольческой армии он, по слухам, был захвачен большевиками и расстрелян. Это был достойнейший представитель доблестного русского офицерства.

Новый наш командир Анзоров был потомком древнего кабардин­ского рода, самого могущественного и влиятельного во всей Кабарде. Окончив Николаевское кавалерийское училище перед самой Японской войной, он вышел в Северский драгунский полк. Перед производством в офицеры Мудар положил в Коран, с которым никогда не расставал­ся, Георгиевскую ленточку и поклялся «Валлаги Азим - Георгий или смерть!» К клятве на святой книге кабардинцы относились очень стро­го и всегда ее выполняли. С началом Русско-японской войны Мудар Анзоров одним из первых перевелся в сформированную из горцев ту­земную бригаду князя Орбелиани, куда шли только добровольцы, и сейчас же попал на фронт. За лихую конную атаку он заработал ор­ден Святого Георгия и таким образом сдержал свою клятву.

Полк он принял в самом плачевном состоянии: всадников оставалось всего несколько десятков, патронов не было совсем. Кругом Кабарды уже повсюду установилась советская власть, и кольцо ее уже стягивалось вок­руг Нальчика. Несмотря на все это, Анзоров все еще грезил восстанов­лением российской армии и с нетерпением ожидал подхода Доброволь­ческой армии, по смутным слухам оперировавшей тогда в районе Ставрополя Кавказского. Характера он был прямого, общительного, ру­мяное, всегда приветливое лицо его всех сразу к нему располагало. Глав­ным его недостатком была чрезмерная, если можно так выразиться, храбрость. Его военным правилом было: «Мужчина, по-кабардински, - это одновременно значило - воин, и воин должен всегда атаковать в лоб. Обходы, охваты - для трусов». Сам он при этом всегда бывал впе­реди. Когда положение полка стало безнадежным и стало известно о приближении к станции Котляревская двух эшелонов матросов, Анзо­ров предложил всем чинам полка распылиться по Кабарде и ожидать приближения Добровольческой армии. Сам он отправился в свое род­ное селение Хату-Анзорово, где его знали и очень любили.

Мне лично незадолго перед этим пришлось побывать в Кисловодске, уже занятом большевиками, и там при посредстве поручика Ю. М. Бут­лерова7 и мичмана Н. Н. Алексеева8 войти в связь с представителем Добровольческой армии Свиты Его Величества генерал-майором Левшиным9. В следующую мою поездку туда в конце февраля 1918 года мы решили ехать вместе с поручиком Николайчиком. Предприятие это было довольно рискованное, главную опасность представлял переход около 120 верст по степи и по горам, где было легко наткнуться на разъезд большевиков или на разбойничью шайку, что в обоих случаях не могло окончиться благополучно. В самом Кисловодске мы были в срав­нительной безопасности, так как местный совет заигрывал с кабардин­цами и старался завязать с ними дружеско-соседские отношения. Нам это было известно, и, пробыв в Кисловодске два дня, мы постоянно хо­дили в офицерской форме с погонами Кабардинского полка. Солдатня на нас хотя и косилась, но не трогала. На обратном пути мы едва не были захвачены разбойничьей шайкой, грабившей русское население по дороге, и нас спасла только наступившая темнота, которая дала нам возможность обмануть погоню и укрыться в кабардинском селении у знакомого князя Коншеко Тамбиева.

Поручик Николайчик, я и еще два офицера нашего полка с двумя всадниками-балкарцами выехали ночью из Нальчика в горы. Около трех недель нам пришлось странствовать в лесах и горах, находя приют у родных и знакомых наших спутников-балкарцев. В Нальчике ходили слухи, что где-то в Осетии началось восстание против большевиков, и мы стремились попасть туда, чтобы принять участие в борьбе. Слухи, одна­ко, не оправдались, и мы переходили из одного селения в другое, тщет­но расспрашивая с несуществующем восстании.

Между тем в Нальчике установилась советская власть, и первыми ее шагами были старания переловить разъехавшихся по области офи­церов. Для этого по всем селениям были разосланы приказы аресто­вывать офицеров Кабардинского полка, которых, для удобства, обви­нили в похищении казенных лошадей. Старшины селений, однако, прекрасно понимали эту ложь и заботливо нас оберегали, сообщая о всех распоряжениях большевиков и переправляя нас дальше и даль­ше, благодаря чему нам не удавалось нигде отдохнуть больше одних суток. В конце концов мы попали на Терек, в станицу Черноярскую, и тут в первый раз почувствовали себя уверенно и спокойно. Очага восстания мы, правда, не отыскали, зато нашли активную подготовку к восстанию. Мы были приняты в станице как родные в семействе нашего однополчанина, штабс-ротмистра Мистулова10, и были им посвящены в политическую обстановку на Тереке. Все станицы были красными снаружи, но белыми внутри. В доме Мистулова мы провели двое суток, и это несмотря на то, что селение было вынуждено офи­циально признать новую власть. Но так как Мистулов пользовался все­общим уважением и почетом, то большевики, зная это и также его решительность и непреклонный нрав, трогать его не смели. Когда че­рез два дня нам пришлось покинуть его гостеприимный кров, мы унес­ли воспоминание о нашем милом и радушном хозяине не как о на­шем командире, а как о человеке.

Незадолго до казачьего восстания на Тереке, когда мы проживали в станице Новоосетинской, мы узнали, что к полковнику Хабаеву, влия­тельному казаку станицы, приехал в гости наш командир, полковник Анзоров. Мы сочли долгом ему явиться. Он встретил нас с распростер­тыми объятиями и восклицанием: «Штабс-ротмистр Николайчик! По­ручик Арсеньев!..» Мы были каждый на чин ниже, и, называя нас так, Анзоров соблюдал традицию кавалерии. Как оказалось, он приехал к Хабаеву договориться о совместном восстании, желая перейти с кабар­динцами на эту сторону Терека и присоединиться к казакам. Оживлен­но разговаривая с нами и посвящая нас в свои планы, он говорил: «Мне нужны офицеры, которые шли бы впереди, а кабардинцы от них не отстанут». По причинам, оставшимся нам неизвестными, предложение его принято не было, о чем главари готовившегося восстания потом, вероятно, не один раз пожалели. Встреченный с почетом и свойствен­ным осетинам радушием полковник Анзоров уехал огорченный и раз­досадованный. Впоследствии восстание в Кабарде возглавил не он, а энергичный и дельный, но непомерно честолюбивый ротмистр Заур-Бек Даутоков-Сере6ряков11. В 1918 году он организовал в Кабарде противобольшевистскую борьбу и сыграл в Белом движении большую роль, создав из своих земляков дивизию шестиполкового состава. Анзоров, слу­живший прежде всего идее, не считаясь с чинами, стал в подчинение младшего своего однополчанина и принял в дивизии у Серебрякова ко­мандование одним из отрядов и, будучи раненным, остался в строю. За взятие повторными атаками в конном строю станицы Суворовской он был представлен командованием к производству через чин в генералы.

Одним из первых вступил в отряд Анзорова во время первого вос­стания против большевиков в 1918 году поручик нашего полка Абаев, убитый в конной атаке на Пятницкий базар в Кисловодске, на пуле­меты в лоб, которую, как всегда, вел лично бесстрашный Мудар Анзо­ров. На царицынском фронте, заменяя начальника дивизии генерала Бековича-Черкасского12, Анзоров был ранен во второй раз. Полная воинских подвигов жизнь его закончилась в эмиграции, в Сирии, вес­ной 1927 года. В газете «Возрождение» от 25 июля 1927 года был помещен его некролог.

В отряде Мудара Анзорова погиб также и корнет нашего полка князь Иван Церетели, но, увы, погиб не от пули врага, а от кинжала соратника. Порывистая и горячая натура Вано проявилась полностью после роспуска Кабардинского полка в Нальчике. Несмотря на угово­ры друзей, Церетели решил остаться в Нальчике и ждать прихода боль­шевиков. С ним остались и несколько всадников его взвода. Жили они скрываясь и часто меняя квартиры. Как князь мог скрываться в та­ком маленьком местечке, где все знали друг друга, было совершенно непонятно. Ведь в ту пору это был даже не город, а слобода. Живя в подполье, Церетели решил начать свою борьбу против большевиков с убийства комиссара Сахарова. После обстоятельной разведки привы­чек и образа жизни последнего, выбрав ненастный день, Вано в сумер­ки отправился в гостиницу, где жил Сахаров. Спокойно пройдя мимо часового и поднявшись по лестнице, он постучал в дверь номера и объявил приоткрывшему дверь комиссару, что прислан к нему с пись­мом. Оглядев Церетели и видя перед собой одного человека, как он думал — мальчика-подростка, Сахаров вышел к нему в коридор. Це­ретели выхватил из ножен кинжал и по рукоятку всадил его комиссару в грудь, после чего, сбежав вниз и проскочив мимо растерявшегося часового, исчез в наступившей темноте.

Сахаров, как рассказывал мне сам Церетели, заревел, как бык, — это был крупного роста грузин, сильный и грузный человек, — и ки­нулся вслед за ним с кинжалом, торчавшим у него в груди, так как Вано не мог его выдернуть. В таком виде Сахаров выбежал на улицу и лишь там упал мертвым. Рана была смертельной.

Чтобы оценить смелость Церетели, нужно знать, что в нижнем эта­же дома помещалась красноармейская часть. Прошло несколько не­дель, большевики закрепили свою власть и положение, и все было, по-видимому, спокойно. Нуждаясь в деньгах, местный совет затребо­вал из Владикавказа крупную сумму в 200— 250 тысяч рублей, выслав за ними верных людей с конвоем. Возвращаясь домой, они должны были пройти через горы на лошадях. Вано, с несколькими преданны­ми ему всадниками, подкараулил их в одном ущелье и всех перебил, разделив деньги между участниками нападения.

Прошло еще несколько недель. Большевики успокоились и назначи­ли в Нальчике, в зале реального училища, какое-то торжество. Собрались все местные большевистские власти и расселись в первых рядах. Зал был переполнен народам и красноармейцами. Вдруг, перед самым началом торжества, на сцене появился Церетели, всем известный в лицо и повсю­ду разыскиваемый, причем за его голову была назначена крупная награ­да. Зал замер от неожиданности. Церетели шагнул к рампе, по-мальчишески сделал «нос» сидевшей в первых рядах публике и выбежал пои. Произошел переполох, его кинулись искать, оцепили здание, но все было безрезультатно: Церетели исчез.

С началом действий отряда Даутокова-Серебрякова Церетели явил­ся одним из первых к Анзорову, участвовал во многих боях и после освобождения Кавказа от большевиков, уже в мирной обстановке, был убит прапорщиком нашего же полка Султаном Инароковым, как мне передавали. Умирая, Вано просил простить убийцу и не мстить за него. Что послужило поводом к убийству, осталось неизвестным.

В станицах Черноярской и Новоосетинской мы с Николайчиком провели около двух месяцев, когда, наконец, началось восстание. 17 июля произошел первый бой с большевиками в городе Моздоке Восстание подготовлялось в крупном масштабе, предполагалось надеж­ным людям просочиться в состав формировавшихся большевиками на Минеральных Водах красноармейских отборных частей, одной из кото­рых должен был командовать войсковой старшина К. К. Агоев. Он знал поручика Николайчика и записал нас обоих в свой отряд, и мы долж­ны были уже выехать к месту нашего нового служения и получили маршрут с указанием верных людей, когда внезапно произошло столкно­вение в Моздоке, которое заставило руководителей восстания раскрыть карты. Фронт создался под станицей Прохладной. Войсковой старши­на Агоев сформировал небольшой партизанский отряд, главным обра­зом из офицеров, около 40 человек, которых он, смеясь, называл «любителями сильных ощущений». Сам Агоев был человек чрезвычай­но решительный и совершенно выдающийся по своей храбрости. Ге­оргиевский кавалер. 4 июля мы с поручиком Николайчиком были уже в станице Ставропольской в составе этого отряда, приняв предвари­тельно участие в бою в Моздоке. Через несколько дней отряд наш разросся, и поручик Николайчик получил в командование сотню, а я взвод. Несмотря на ненависть к большевикам, казаки, однако, дрались неохотно, дисциплины не было. Эсеровское правительство Бичерахова (брата генерала), возглавлявшее восстание, боялось влияния офицеров, дискредитировало их и не позволяло ношения погон. Не хватало и боевых припасов, так что случалось, что пехота, идя в бой, получала по три патрона на винтовку.

Из-за всего этого фронт топтался на месте. Отряд Агоева представ­лял собой единственную, кажется, часть, в которой поддерживалась дисциплина, и то лишь благодаря влиянию и личным качествам само­го Агоева.

Отряд наш действовал самостоятельно на левом фланге всего фрон­та, то продвигаясь вперед, то подаваясь назад, и участвовал в рейде по тылам красных в составе свободного отряда полковника Барагунова, но общий фронт не двигался.

Во время одного из наших продвижений вперед, кажется — под ста­ницей Солдатской, на нас стала сильно наседать пехота красных. Пору­чик Николайчик, оставив меня в резерве, пошел в атаку, но перед са­мым ударом казаки замялись, и он на своем могучем коне оказался один почти в неприятельской цепи. К нему кинулись красногвардейцы с вин­товками наперевес, и он, отстреливаясь из револьвера, повернул назад. В этот момент был ранен его конь, и лишь благодаря его необычайной выносливости Николайчик смог все же доскакать до своих.

В июле наконец решено было сдвинуть фронт и взять станицу Ново­павловскую. На рассвете 30 июля были взорваны два железнодорожных моста под этой станицей, что лишило противника возможности исполь­зовать в бою имевшийся у него бронепоезд. В час ночи на 31 июля наш отряд выступил из станицы Ставропольской с целью обеспечения нашего левого фланга. В темноте мы двигались медленно и часто останавлива­лись. На последней остановке поручик Николайчик обратился ко мне со словами: «Мне что-то спать хочется, я слезу с коня, подремлю».

Меня удивило это проявление апатии перед предстоящим боем у него, всегда такого энергичного и хорошо владевшего собой. Когда забрезжил рас­свет, войсковой старшина Агоев подал команду трогаться. Николайчик подъехал к нему и, переговорив, возвратился ко мне: «Ты со взводом обеспечишь наш левый фланг. Сейчас начнется наступление, двигайся немедленно!»

Думаю, что, предвидя большие потери, он хотел уберечь меня и убедил Агоева в необходимости обеспечить наш фланг, что вообще не соответствовало характеру Агоева, склонного к риску. Мы пожали друг другу руки и расстались. Вскоре загремела артиллерия и послышалась трескотня пулеметов и винтовок. Я находился почти в тылу у против­ника и самого наступления видеть не мог. Часам к восьми утра поза­ди Новопавловской стала накапливаться конница противника, и я уже собирался послать об этом донесение, когда увидел, что она отходит. Стрельба стала реже и вскоре затихла.

Я вошел в станицу и стал продвигаться к станции. Красных здесь уже не было, и на улицах стал появляться народ. На перекрестке я увидел телегу, и мои казаки окружили мальчишку-подводчика, расспра­шивая его о потерях.

Тот отвечал вяло и равнодушно: «Та не, вот сотника одного, Миколайчика, дали мне везти». Я подъехал к телеге. Передо мной ле­жало на ней тело поручика Николайчика, прикрытое окровавленной буркой. Глаза его были закрыты, лицо - совершенно бело, - он умер от потери крови. Пуля, рикошетируя, вошла d правое бедро и, сделав ужасающую по величине рану, вышла выше крестца, с левой стороны. По рассказам очевидцев, Николайчик перед самым концом боя повел сотню з конную атаку и был встречен пулеметным огнем. Он упал с коня, но подскакавший Агоев с несколькими казаками положили его, под обстрелом, на бурку и вынесли из сферы огня. Когда бой закончился, Николайчика уже не было в живых.

Станица Новоосетинская, где мы жили, узнав о смерти Николай­чика, приготовилась торжественно похоронить его. Тело встретили и проводили к дому Сабана Сабаева, у которого мы квартировали. Об­ряжать покойника пришли все пожилые женщины из соседних домов. Когда все было окончено, и гроб поставили на стол, под вишневыми деревьями у дома, сам Сабаев, старец 76 лет, осмотрел, все ли хоро­шо сделано, а затем зажег свечи и начертил на земле и по углам стола какие-то знаки из Корана.

Наутро состоялись похороны. Кладбище было переполнено наро­дом, собралась вся станица. Священник-осетин торжественно служил по-русски. По горскому обычаю женщины рыдали и причитали. Похоронили Николайчика, как родного им человека. На высоком могиль­ном холме был поставлен большой деревянный крест, и вся могила была красиво обложена крупной галькой из Терека. Все было сделано станицей и родными Сабаева, причем меня отстранили от всяких хло­пот и расходов, и все выражали мне самое сердечное сочувствие и горевали о погибшем.

________________________________________________________________________

1. Арсеньев Алексей Алексеевич. Окончил Санкт-Петербургский уни­верситет, Николаевское кавалерийское училище (1916). Корнет Кабардин­ского конного полка Туземной конной дивизии. В феврале 1918 г. в Нальчике в ожидании прихода Добровольческой армии; участник восстания летом 1918 г. на Тереке, командир взвода, затем при представителе Добровольчес­кой армии в Терской области. В эмиграции в Югославии. Окончил курсы Ге­нерального штаба в Белграде. После 1945 г. — в США. Умер 8 июля 1964 г. в Санта-Барбаре (США).

2. Хан эриванский Керим. Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1907). Офицер 17-го драгунского и л.-гв. Кирасирского Ее Величе­ства полков. Ротмистр Кабардинского конного полка.

3.Граф Воронцов-Дашков Илларион Илларионович, р. 24 мая 1877 г. в Царском Селе. В службе с 1896 г., офицером с 1898 г. Полковник л.-гв. Гусарского полка, командир Кабардинского конного полка. В Доброволь­ческой армии. Осенью 1918-го - в январе 1919 г. в Кисловодске для связи с Бичераховым, получив от него деньги для Серебрякова-Даутокова на органи­зацию Терского восстания; с 25 ноября 1918 г. в резерве чинов при штабе армии и Главнокомандующего ВСЮР, с 22 января 1919 г. - в резерве чинов при штабе Кавказской Добровольческой армии, с 10 февраля 1919 г. в резер­ве чинов при штабе Крымско-Азовской Добровольческой армии; в феврале 1919 г. на Кубани, с 1 июня 1919 г. в резерве чинов при штабе Главноко­мандующего ВСЮР, в марте 1920 г. в представительстве ВСЮР в Батуме. 6 мая 1920 г. прибыл в Русскую Армию в Крым (Севастополь) на корабле «Шилко». В эмиграции во Франции. Умер 20 апреля 1932 г. в Париже.

4. Старосельский Всеволод Дмитриевич, р. в 1875 г. В службе с 1893 г., офицером с 1895 г. Офицер гвардейской кавалерии. Полковник, командир Ка­бардинского конного полка. С 1919 г. до декабря 1920 г. начальник Персид­ской казачьей дивизии.

5. Князь Дадиани Иван (Мушни) Константинович, р. в 1874 г. Про­изведен в офицеры из вольноопределяющихся. Поручик 17-го драгунского и Кабардинского конного полков. Участник восстания в Грузии в 1920-х годах. Расстрелян большевиками в 1924 г.

6. Анзоров Мудар Кайсунович. Окончил Николаевское кавалерийское училище 1903 (1904). Офицер 18-го драгунского полка. Подполковник Та­тарского конного полка, с февраля 1918 г. командир Кабардинского конного полка. Георгиевский кавалер. Остался в Кабарде ожидать прихода Доброволь­ческой армии; в 1918 г. участник восстания в Кабарде, затем командир отря­да в Кабардинской конной дивизии (полковник), в апреле - осенью 1919 г. командир 1-й бригады Кабардинской конной дивизии и врио начальника дивизии, на 5 октября 1919 г. начальник той же дивизии. Генерал-майор (9 апреля 1919 г.). Дважды ранен. В эмиграции весной 1927 г. в Сирии.

7. Бутлеров Юрий (Георгий) Михайлович, р. в 1889 г. Из дворян, внук известного химика. Окончил Московскую сельскохозяйственную академию. Офицер из вольноопределяющихся (1914). Поручик л.-гв. 1-й артиллерийской бригады. Георгиевский кавалер. В феврале 1918 г. член подпольной офицерской организации в Кисловодске, весной 1918 г. в Кисловодске со Шкуро затем в Добровольческой армии. В Вооруженных силах Юга России в батарее своей бригады. Штабс-капитан. Ранен. Эвакуирован 8 марта 1920 г. из Новороссий­ска на корабле «Херсон». В Русской Армии командир дивизиона в 8-м кавале­рийском полку до эвакуации Крыма. Есаул. Эвакуирован из Ялты на корабле «Корвин». В эмиграции в Константинополе, с 1932 г. во Франции (капитан), затем в Парагвае, с 1936 г. командир полка в парагвайской армии, майор, в 1959 г. подполковник, затем полковник. Умер 3 апреля 1962 г. в Асунсьоне.

8. Алексеев Николай Н. Окончил Школу прапорщиков флота (1917). Мичман военного времени Гвардейского Экипажа. В Добровольческой армии; в январе-феврале 1918 г. увел бронепоезд из Минвод, затем остался в этом районе, в феврале 1918 г. в организации в Кисловодске.

9. Левшин Дмитрий Федорович, р. 19 мая 1876 г. Из дворян. Окон­чил Пажеский корпус (1896). Офицер Кавалергардского полка. Генерал- майор, командир л.-гв. Гусарского полка, генерал для поручений при глав­ном начальнике снабжений Юго-Западного фронта. В Добровольческой армии и ВСЮР; с конца 1917 г. по февраль 1918 г. представитель армии в Кисловодске, в июле 1918 г. участник Терского восстания, осенью 1918 г. представитель Добровольческой армии в Терской области и Дагестане. В эмиграции во Франции, на декабрь 1924 г. и в 1931 г. председатель объе­динения л.-гв. Гусарского полка Варенн-Сент-Илер (Франция). Умер 4 мар­та 1947 г. в Париже.

10. Мистулов Хаджи Омар Арсланбекович, р. в 1883 г. в ст. Черноярской Терской обл. Окончил Темир-Хан-Шуринское реальное училище, Нико­лаевское кавалерийское училище. Штабс-ротмистр 1-го Кабардинского кон­ного полка. Весной 1918 г. участвовал в подготовке восстания на Тереке. В Добровольческой армии и ВСЮР в своем полку. В Русской Армии до эва­куации Крыма. Был на о. Лемнос. Осенью 1925 г. в составе Терско-Астрахан­ского казачьего полка в Болгарии. Войсковой старшина. В эмиграции во Фран­ции. Полковник. Умер 21 апреля 1930 г. в Ницце (Франция).

11. Даутоков-Серебряков Заур-Бек. Из казаков ст. Луковской Терской обл. Окончил Оренбургское военное училище (1912). Штабс-ротмистр Ка­бардинского конного полка. В Добровольческой армии и ВСЮР; в 1918 г. организатор восстания в Кабарде, в июне 1918 г. начальник кабардинского отряда в Терском восстании, в августе 1918 г. сформировал и возглавил Ка­бардинский сводный отряд, с ноября 1918 г. ротмистр, командир Кабардинского конного полка, Кабардинской конной бригады, затем в распоряжении правителя Кабарды, с 6 июня 1919 г. ротмистр и полковник, затем коман­дир 2-й бригады Кабардинской дивизии. Генерал-майор. Убит 24 августа 1919 г. под Камышином.

12. Князь Бекович-Черкасский Федор Николаевич, р. 14 мая 1870 г. в с. Бековичево в Малой Кабарде. Окончил гимназию в Ставрополе (1891), Елисаветградское кавалерийское училище (1894), Офицерскую кавалерийскую школу (1903). Генерал-майор, командир л.-гв. Кирасирского Его Величества полка и 2-й бригады 1-й Кавказской Туземной кавалерийской дивизии. Геор­гиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР; в конце 1917 г. фор­мировал горские части на Кавказе, в 1918 г. командир Кабардинских частей, с конца 1918 г. (с февраля 1919 г.) правитель Кабарды, с 8 декабря 1918 г. командир 2-й бригады Черкесской конной дивизии, с 17 марта 1919 г., на 5 октября 1919 г. начальник Кабардинской конной дивизии. Генерал-майор (31 марта 1919 г.). В Русской Армии до эвакуации Крыма. Эвакуирован из Ялты на корабле «Корвин». В эмиграции с 1921 г., член Национального ко­митета освобождения горских народов Северного Кавказа в Константинопо­ле, затем во Франции, на декабрь 1924 г. почетный председатель, на ноябрь 1951 г. председатель объединения л.-гв. Кирасирского Его Величества полка, монархист-легитимист, в 1941-1945 гг. руководитель «Русского Националь­ного Движения» в Париже. Умер 16 ноября 1953 г. в Париже.

По изданию: Волков С.В. - Возрожденные полки Русской армии в Белой борьбе на Юге России (Россия забытая и неизвестная) - 2002.