А. Арсеньев1. Воспоминания о службе в кабардинском конном полку. В октябре 1917 года полк прибыл на родину и расположился в
городе Нальчике, столице Кабарды. Здесь я хочу описать тех, из кого состоял
наш полк, и также что представлял собой кабардинский народ, его жизнь, быт и
обычаи. Управление кабардинским народом находилось в городе Нальчике, Терской
области, где находился и народный суд, действовавший на основании русских
законов, но дополненных «адатами» и обычным правом. В школах Кабарды дети
обучались родному языку по азбуке, составленной для них русскими. Имелось в
Нальчике и реальное училище.
От военной службы кабардинцы, как и все горцы Кавказа, были
освобождены, но многие из них служили в русской армии офицерами и дослужились до
больших чинов, как, например, генералы Шимшев, Хагандоков и князья
Бековичи-Черкасские. Как строевая часть, кабардинцы впервые служили в русской
армии во время Русско-японской войны в рядах Кавказской конной бригады,
состоявшей из добровольцев. Следует отметить всегдашнюю верность Кабарды
России, за что Императором Николаем Павловичем кабардинцам было пожаловано
«народное знамя», благоговейно хранившееся в Нальчике, в здании народного
правления, даже после революции, комиссаром Временного правительства
кабардинцем Чижековым.
Война 1914 года вызвала к жизни уже целый полк кабардинцев-
добровольцев, доблестно сражавшихся с врагами России и не менее доблестно
поборовших все соблазны при наступлении революции и развале фронта. Кадр офицеров
и унтер-офицеров полка был составлен из представителей многих кавалерийских и
казачьих полков, но предпочитались, однако, люди, знакомые с укладом жизни и
обычаями кавказских народов. Всадники полка были исключительно кабардинцы,
только в 4-й сотне был взвод балкарцев, то есть горных татар, родственных
кабардинцам, живших в верховьях Терека и покоренных Россией в 1832 году.
Главным их аулом был Куниш. Что касается обоза, то его обслуживали солдаты,
так как кабардинцы считали для себя неприемлемым к позорным служить не в строю.
Большинство всадников-кабардинцев явились в полк с
собственными конями, седлами, шашками и кинжалами. Казенными были лишь
винтовки и пики. Формой полка служила обычная одежда кабардинцев: длинная,
значительно ниже колен, черкеска черного цвета (у кабардинцев не были приняты цветные
черкески), черный же бешмет, невысокая черная каракулевая папаха с белым верхом
и белый же башлык. На ногах — чувяки с ноговицами или сапоги. Бурка - черная.
На второй год войны кабардинский народ прислал в подарок офицерам своего полка
прекрасные бурки серого цвета, специально для них сделанные. Погоны в полку
были у офицеров серебряные с синим просветом и бирюзового цвета выпушкой, с
буквами «К. Б.». У всадников погоны были с теми же буквами на синем ноле.
Благодаря этой форме фронт выстроенного полка поражал глаз своей величавой суровостью,
что соответствовало и самому характеру кабардинского народа, чрезвычайно
сдержанному, степенному и скупому на выявление чувств.
В полку имелся хор трубачей и несколько зурначей. Ответом на
приветствие или похвалу начальника служило выражение из Корана «Берикет
бе-сен!», что значило в переводе на русский язык «Да будет с тобой благодать
Божия!». В племенном отношении состав офицеров был смешанным: кроме русских,
были грузины, осетины, кабардинцы и балкарцы. Первые же бои выдвинули из рядов
многих всадников, произведенных за отличия в прапорщики. В полку из них оставались,
однако, лишь принятые голосованием общества офицеров. Таким же голосованием
решалось и принятие в полк новых офицеров, выпускаемых из военных училищ или
желавших перевестись из других полков. Уже после революции какими-то судьбами
попал в полк никому не известный прапорщик из пехотного училища, по
национальности грузин, крайне левого направления, но удержался он в полку
недолго.
Отношения между офицерами были чрезвычайно дружеские и сердечные.
Никому не приходило в голову считаться с национальностью или принадлежностью к
тому или иному племени, все чувствовали себя русскими офицерами, членами одной
и той же семьи. В числе симпатичных обычаев была обязанность адъютанта полка
при общих обедах и ужинах в офицерском собрании подсчитывать, сколько
присутствует христиан и сколько мусульман. Если большинство за столом составляли
мусульмане - все оставались в папахах, если христиане - папахи снимались. Нужно
упомянуть, что по кабардинскому обычаю офицеры полка доли всегда ходили в
папахах и снимали их, лишь ложась спать.
Отношения с всадниками были довольно своеобразны и не всегда
укладывались в рамки воинского устава: в каждом горце глубоко заложено
чувство собственного достоинства и гордости. Офицер, понимавший ценность этих
качеств души, мог стать неограниченным повелителем своих подчиненных, и,
наоборот, относившийся к ним с пренебрежением терял безвозвратно весь свой
авторитет. Точно так же надо было быть очень внимательным к их религиозным взглядам и
связанным с ними обычаям. Очень часто вестовой, следовавший в 5-6 шагах за
офицером, начинал вполголоса петь
молитвы, и для офицера, незнакомого с характером полка, это казалось, конечно, нарушением
всяких воинских правил! Но малейшее замечание, а то и взыскание, не принесло бы
никакой пользы и повредило бы ему самому.
Из первых дней моего пребывания в полку у меня особо запечатлелись
два воспоминания: первое - решительный отказ всадника моего же взвода дать мне
его коня, и притом не собственного, а казенного, для поездки в штаб полка,
всего за полторы версты; этот случай был с тактом ликвидирован при помощи
вахмистра: приказание мое было исполнено, и я получил коня, всадник же по моем
возвращении получил от меня приличный подарок, сделанный в такой форме, что не
мог задеть его самолюбия, и отношения наши остались наилучшими. Другое
воспоминание о служебной исполнительности всадников-кабардинцев и понимании ими
своих обязанностей: я был дежурным по
полку и, проходя мимо денежного ящика и стоящего при нем часового, отдавшего мне
честь, сделал шаг ближе и машинально протянул руки, чтобы убедиться в целости
печати, так как мне показалось, что она
не в порядке. В то же мгновение надо мной
угрожающе сверкнула шашка часового, не говорившего по-русски, но твердо
знавшего устав.
Незнание языка значительно затрудняло воспитательную работу
офицеров. Между всадниками было много людей, плохо понимавших русский язык,
были и вовсе его не понимавшие и знавшие только команды. Приходилось все это
учитывать и иметь при себе переводчика. Наши старания изучить кабардинский язык
не приводили к серьезным результатам ввиду его трудности.
Когда вести о происшедшей революции дошли до полка и были затем
подтверждены знаменитым приказом № 1, в полку ясно почувствовалось начало
расслоения: с одной стороны - офицеры и незначительная часть урядников из
русских, с другой - обозные команды и большинство низшего командного состава.
Что касается всадников — все они шли с офицерами. Сложившаяся обстановка
требовала замены развращенных «завоеваниями революции» русских чинов полка
туземцами, что и было сделано с началом июньского наступления 1917 года. Прошло
это хотя и не без затруднений, но все же безболезненно. Идеи революции были
совершенно чужды всадникам и воспринимались ими как нечто враждебное и грозящее
бедами. Разнузданность новых революционных властей и преследование ими всего,
что имело заслуги перед Россией и
Государем, вызвало однажды наивное и трогательное обращение
всадников одной из сотен к своему командиру. «Русские, - заявили они, - не
хотели слушать Царя и отняли у него престол, напиши ему - пусть едет к нам в
Кабарду, мы его прокормим и защитим». Помню точно эти слова, не могу лишь сказать
с уверенностью, было ли это в 3-й или в 1-й сотне. Подобные настроения царили
во всем полку (я говорю, конечно, о всадниках) и очень озабочивали
командование дивизии, так как предполагалось приводить всадников к новой
присяге, а это могло вызвать волнения и беспорядки. В конце концов было решено
заменить присягу обещанием верности службы. Впоследствии, во время похода на
Петроград, мне пришлось наблюдать в нашей сотне зарождение увлекавшей всех
мысли: «Придем в Петроград - прямо в Царское Село, к Великому Князю Михаилу -
на престол сажать!» Нужно пояснить, что командир нашей 4-й сотни ротмистр хан
эриванский2 был в личных дружеских отношениях с Великим Князем, и это было
известно всем в полку. Человек же он был решительный, и потому осуществимость
этой идеи никому не казалась невозможной.
С того времени, когда Кабарда исповедовала христианство, во
многих стародворянских семьях сохранились реликвии - предметы христианской
церковной утвари, а также шашки и кинжалы с изображением на них Христа и
Богоматери. Одна из самых уважаемых фамилий Кабарды - Шегеневы - происходила
от «шегена», что значит по-кабардински «дьякон».
Главным занятием кабардинцев было коневодство особой породы
лошадей, скотоводство и, в незначительной степени, земледелие, очень
примитивное. К началу войны 1914 года сословия не играли уже у кабардинцев
большой роли, хотя уклад жизни оставался чрезвычайно патриархальным и
консервативным, проникнутым соблюдением древних обычаев, хабзов адатов.
Существовала еще и кровная месть, с проявлениями которой боролась
государственная власть. Строгое соблюдение адатов сохранилось и после революции
1917 года, странно смешавшись с ее так называемыми «завоеваниями». Особенно
соблюдалось почитание стариков и старших годами вообще. Например, мальчик 8-9
лет вставал и уступал место при входе старшего брата, которому было 12-13 лет.
Положение женщин было подчиненным, но не в такой степени, как это имело место у
других горских народностей. Если приходил посторонний мужчина, женщины
вставали и оборачивались лицом к стене, лиц же они не закрывали, и им
дозволялось в присутствии угощаемого гостя входить, приносить кушанья, угощал
же и прислуживал гостю сам глава семьи или его старший сын.
Хабзы, то есть обычаи, требовали, чтобы гость обязательно
провозгласил бы тост и выпил чашу араки или бузы за здоровье хозяйки дома.
Гостеприимство было чрезвычайное: гостю подавалось, не жалея, все лучшее, что
было в доме. Если гостю нравилась какая-либо вещь и он неосторожно хвалил ее,
хозяин считал себя обязанным немедленно подарить ее гостю, произнеся освященное
хабзами слово: «Узет!» Отказываться было неприлично, и отказ обижал. Принимали
гостя в отдельной хатке - кунацкой, у дверей которой росло дерево с
обрубленными ветками для привязывания коней. Всякий приехавший в любое время
дня или ночи мог войти в кунацкую и тем самым становился гостем, и хотя бы
никто его и не знал, он принимался как самый дорогой друг, и никто не смел
спрашивать его, кто он и откуда. Хозяин или старший его сын держали стремя
гостя, когда тот садился на коня. Если гостя провожали верхом, то он ехал
посередине, справа от него при этом находился глава семьи, а слева - старший
сын и т. д. - справа и слева, по старшинству.
Ранней весной, как только трава достаточно поднималась, со
всей Кабарды собирались многочисленные стада скота и табуны лошадей, которые
отправлялись на Малкинские общественные пастбища - альпийские луга по реке
Малке, где оставались целое лето, и пригонялись домой только перед наступлением
зимы, причем возвращение табунов и стад праздновалось всем населением. Стада
эти нуждались в бдительном надзоре как от нападения зверей, так и от
разбойников, главным обратом - сванетов из-за горного хребта, поэтому их всегда
сопровождало большое число вооруженных всадников. Жизнь, требовавшая быть
всегда и всюду готовым отразить нападение с оружием в руках, вырабатывала из
кабардинцев смелых и находчивых джигитов, представлявших собой прекрасный и
воинственный материал, и нужна была лишь небольшая шлифовка, чтобы получить из
этого народа отличных солдат.
Было бы непозволительным упущением, говоря о кабардинцах, не
подчеркнуть высоты их воинственного духа, особенно ярко проявившегося в полку
в дни разложения армии после издания приказа № 1, когда отказ от выполнения
боевых заданий, самовольное оставление позиций и избиения офицеров стали
обычными явлениями на фронте. Беззаветно и верно выполняя свой воинский долг,
полк не имел ни одного случая дезертирства из своих рядов.
15 ноября 1917 года, когда полк, прибывший на Кавказ, уже
устроился на квартирах и отдохнул от перехода из Петрограда в Нальчик, Кабарда
устроила парадный обед в честь своего полка. Съехалась масса народа, в зале
здания реального училища были накрыты столы для офицеров и почетных гостей, а
вокруг здания в парке - столы для всадников и прочих гостей. Обильный обед
продолжался до середины ночи, и перед его окончанием одним из стариков -
почетным гостем был произнесен тост: «За первого начальника дивизии!»
Загремело общее «Ура» в честь Великого Князя, которое было подхвачено снаружи,
а затем раздались крики всадников: «Офицеров! Офицеров!..» Мы вышли к ним и
были приняты ими на руки, нас принялись качать. И это было в революционный
1917 год!..
Перед революцией полку был обещан за боевые отличия Георгиевский
штандарт, и, без сомнения, полк занял бы почетное место в рядах русской
конницы.
Самым типичным представителем кабардинского народа среди офицеров
полка был, конечно, старик Тембет Анзоров. Лет ему было значительно за 60, и
был он в мирное время прапорщиком милиции, каковые еще существовали тогда на
Кавказе. С самого начала войны он пожелал стать в ряды родного полка и был, конечно,
принят. Род Анзоровых - один из самых влиятельных в Кабарде, и два больших
селения носят имя Анзоровых. По своему возрасту и, главное, по неимению
военной подготовки Тембет, конечно, строевой и боевой ценности не представлял
и являлся в полку некоей полковой «реликвией». Начало его военной службы
восходило к временам существования личного Императорского конвоя, состоявшего
из представителей аристократии народов Кавказа. В день гибели Императора
Александра II Анзоров был в числе конвойных, сопровождавших Государя, и ехал
впереди коляски. Первая брошенная бомба разорвалась рядом с ним, и он уцелел
буквально чудом. После расформирования конвоя Тембет вернулся к себе на родину
и жил на покое в своем селении, морально управляя своими бывшими «подданными».
Трудно сказать, какое было у него образование, но по своим манерам и привычкам
он являл собою причудливую смесь петербургского светского человека восьмидесятых
годов и старого кавказского князя-феодала, строго державшегося обычаев старины.
По-русски он говорил правильно, но с сильным кавказским акцентом, и внешностью
обладал чрезвычайно представительной: среднего роста, широкоплечий и, несмотря
на свои годы, топкий в талии. Густые, слегка подстриженные, по кабардинскому
обычаю, усы его были жгуче черны. Черты лица, крупные и правильные, указывали
на былую красоту, а горделивая осанка вызывала одно только определение:
«Удалец!»
Был он большим поклонником и ценителем женской красоты, но с
рыцарской утонченностью, которая была так характерна для благовоспитанных
людей конца прошлого века, и очень заботился о своей наружности. Я пользовался
его расположением и доверием, и мне случайно пришлось стать посвященным в его
тайну. Однажды на отдыхе полка я получил от него таинственное приглашение зайти
к нему для разговора с глазу на глаз. Так как Тембета вот уже несколько дней не
было видно нигде, я подумал, что старик болен, и сейчас же отправился к нему.
Встречен я был, как всегда, радушно и даже радостно и после неизбежного
угощения он приступил к объяснению: «Дорогой мой, командир полка сказал мне,
что вы имеете командировку в Киев; пожалуйста, купите мне там краску для волос
«нуар жоли флер». Запишите, пожалуйста, - «нуар жоли флер». Только очень прошу
вас, чтобы это осталось между нами... Пожалуйста, никому ни слова, очень прошу.
Понимаете, ужасное положение: краска вышла, и я никуда показаться не смею.
Посмотрел я на него, и действительно, оказалось, что усы у него стали какие-то
серо-зеленые. Краску я ему привез и тайну сохранил.
Когда я прибыл в полк, Тембет находился в отпуску, особенно
продолжительном, данном ему как исключение из общих правил. Возвращаясь в
полк, он в Ростове узнал, что бывший командир Кабардинского полка граф
Воронцов-Дашков3 с женой находится сейчас в Ростове, и счел своим долгом к нему
явиться. О встрече этой он потом рассказывал нам так, что самому графу уделено
было очень мало внимания, центром являлась графиня: «Какая очаровательная
женщина!. Я всегда когда с ней здороваюсь, говорю: «Позвольте мне
по-стариковски в ладошку поцеловать!..» Она смеется... Я всегда ей ладошку
целую!..» Кто-то из молодежи задал ему не без ехидства вопрос: «А что же граф,
не ревнует?» Старик самодовольно улыбнулся и закрутил свой жгуче- черный ус; он
все еще был убежден в своей неотразимости.
Я присутствовал однажды, когда Тембет по возвращении из
отпуска являлся новому командиру полка, полковнику Старосельскому4. Это было
очень оригинальное зрелище: он вошел, отдал честь и, не произнося ни слова,
торжественно отворил дверь. Один за другим в комнату вошли три всадника. В
руках у каждого было по подносу, взятому у хозяйки дома и покрытому чистым
полотенцем. На первом лежала кабардинская плеть, на втором - круг кабардинского
копченого сыра и на третьем - бутылка осетинской араки (лучшую араку делают в
Осетии). Когда всадники гуськом подошли к поднявшемуся из-за стола командиру
полка, Тембет, картинно отставив ногу и заложив правую руку за кинжал, важно
произнес: «Ваше Сиятельство!.. Работа моих крепостных!» Другой рукой он при
этом сделал круглый жест по направлению к подносам. Строгий и требовательный но
службе Старосельский со свойственным ему тактом любезно восхитился дарами,
поздоровался с Тембетом и, усадив его, стал расспрашивать о новостях на Кавказе
и в Кабарде. По глубокому убеждению Тембета, представление его новому командиру
произошло по всем правилам хорошего тона.
Тембет числился вторым офицером в одном из взводов первой
сотни. В строевых занятиях он не участвовал, да и вряд ли мог бы принимать в
них участие, но на походе следовал на положенном месте. За ним ехали трое его
вестовых: один - для услуг, другой вез коврик для совершения намаза, ибо Тембет
был правоверным мусульманином и неукоснительно совершал все моления, и третий -
завернутую в кусок сукна скрипку, имевшую вид полена, изделие самого Тембета.
Иногда на привалах он по просьбе офицеров играл на этой скрипке кабардинские
мелодии. Некоторые из них он сопровождал пританцовыванием. Все это
производилось с таким достоинством, что никому и в голову не могло прийти
улыбнуться.
С всадниками его отношения были чисто патриархальными, далекими
от всяких уставов, и они его любили и уважали. С офицерами он был ровен и
общителен и пользовался всеобщим расположением. Даже при больших переходах,
которые, несомненно, были ему тяжелы по его годам, он никогда не позволял себе
отправиться в обоз или отстать от полка, что было бы ему, конечно, разрешено.
Был он всегда в хорошем настроении, вежлив и любезен. Видеть его в боевой обстановке
мне не приходилось, но по рассказам знаю, что в самых трудных условиях Тембет
выполнял свой долг без всяких колебаний. Последний раз я его видел при роспуске
полка, когда уже всюду ощущался нажим большевиков: вид у него был растерянный
и несчастный. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
В дни революции выказал однажды свою благородную и прямую
натуру упомянутый мною выше поручик Мушни Дадиани5. Случилось это в офицерском
собрании в присутствии командира полка и большого числа офицеров. Князь
позволил себе заговорить на политическую тему и неуважительно задел имя
Государя. Время было смутное, у власти стояли эсеры, и, хотя все
присутствовавшие были монархистами, никто из них, привыкнув уже к ежедневным
выкрикам и грязным статьям по адресу монархии и Государя, не счел себя вправе
его остановить. Видя, что командир полка и старшие офицеры лишь смущенно
переглядываются и молчат, я взял инициативу на себя и твердо заявил Мушни,
что, говоря так, он оскорбляет мои убеждения и что ему стыдно так отзываться о
Государе, от которого он получил офицерский чин. Мушни опешил, несколько
мгновений молча смотрел на меня, потом встал из-за стола, подошел ко мне и,
протянув руку, сказал, что берет свои слова обратно и просит извинить его Надо
отметить, что он был старше меня чином и годами и по всей дивизии пользовался
заслуженной репутацией храбреца, а я был корнет, всего лишь год пробывший в
полку. На такой поступок мог решиться только лишь прямой и честный Мушни.
Несмотря на свои политические взгляды, он был рыцарски благородный человек и
таковым и остался в моей памяти. Его геройская смерть это подтвердила.
Прибыв на Кавказ в октябре 1917 года и расположившись в
Нальчике, полк не получал ни жалованья, ни довольствия и стал постепенно
умирать, и вскоре по этим причинам пришлось распустить по домам почти всех
всадников. Остались лишь те, кто имел личные средства, да офицеры. В конце
октября пришла в Нальчик с Кавказского фронта батарея и расположилась на
квартирах. Сначала все было спокойно в ней, но пропаганда работала и умело
разжигала страсти. Однажды ночью к командиру полка, полковнику Абелову,
прибежал артиллерийский офицер и сообщил, что батарея арестовала всех своих
офицеров и утром собирается их «судить» На рассвете наш полк окружил
расположение батареи, но дело обошлось без крови: офицеры были освобождены,
зачинщики бунта перепороты, а в 10 часов утра все солдаты-артиллеристы были
посажены на поезд и оправлены на станцию Котляревская с предупреждением не
возвращаться обратно. Вторым событием в жизни полка в Нальчике, которое
окончательно укрепило за ним репутацию «контрреволюционности», было разоружение
красноармейской роты, сформированной большевиками из жителей самого Нальчика в
январе 1918 года. Окруженная нами в здании школы, где она собралась, рота без
боя, после недолгих переговоров, капитулировала и выдала пулеметы и патроны,
которых у нас почти не было, и большое количество гранат. Все чины ее были отпущены
с миром, хотя в этом деле и погиб один из наших всадников
В январе или феврале 1918 года полковник Абелов сдал
командование полком переведенному к нам подполковнику Мудару Анзорову6 и, живя
в Нальчике, числился в отпуску. После крушения Добровольческой армии он, по
слухам, был захвачен большевиками и расстрелян. Это был достойнейший
представитель доблестного русского офицерства.
Новый наш командир Анзоров был потомком древнего кабардинского
рода, самого могущественного и влиятельного во всей Кабарде. Окончив
Николаевское кавалерийское училище перед самой Японской войной, он вышел в
Северский драгунский полк. Перед производством в офицеры Мудар положил в Коран,
с которым никогда не расставался, Георгиевскую ленточку и поклялся «Валлаги
Азим - Георгий или смерть!» К клятве на святой книге кабардинцы относились
очень строго и всегда ее выполняли. С началом Русско-японской войны Мудар
Анзоров одним из первых перевелся в сформированную из горцев туземную бригаду
князя Орбелиани, куда шли только добровольцы, и сейчас же попал на фронт. За
лихую конную атаку он заработал орден Святого Георгия и таким образом сдержал
свою клятву.
Полк он принял в самом плачевном состоянии: всадников
оставалось всего несколько десятков, патронов не было совсем. Кругом Кабарды
уже повсюду установилась советская власть, и кольцо ее уже стягивалось вокруг
Нальчика. Несмотря на все это, Анзоров все еще грезил восстановлением
российской армии и с нетерпением ожидал подхода Добровольческой армии, по
смутным слухам оперировавшей тогда в районе Ставрополя Кавказского. Характера
он был прямого, общительного, румяное, всегда приветливое лицо его всех сразу
к нему располагало. Главным его недостатком была чрезмерная, если можно так
выразиться, храбрость. Его военным правилом было: «Мужчина, по-кабардински, -
это одновременно значило - воин, и воин должен всегда атаковать в лоб. Обходы,
охваты - для трусов». Сам он при этом всегда бывал впереди. Когда положение
полка стало безнадежным и стало известно о приближении к станции Котляревская
двух эшелонов матросов, Анзоров предложил всем чинам полка распылиться по
Кабарде и ожидать приближения Добровольческой армии. Сам он отправился в свое
родное селение Хату-Анзорово, где его знали и очень любили.
Мне лично незадолго перед этим пришлось побывать в
Кисловодске, уже занятом большевиками, и там при посредстве поручика Ю. М. Бутлерова7 и мичмана Н. Н. Алексеева8 войти в связь с представителем Добровольческой армии
Свиты Его Величества генерал-майором Левшиным9. В следующую мою поездку туда в
конце февраля 1918 года мы решили ехать вместе с поручиком Николайчиком. Предприятие
это было довольно рискованное, главную опасность представлял переход около 120
верст по степи и по горам, где было легко наткнуться на разъезд большевиков или
на разбойничью шайку, что в обоих случаях не могло окончиться благополучно. В
самом Кисловодске мы были в сравнительной безопасности, так как местный совет
заигрывал с кабардинцами и старался завязать с ними дружеско-соседские
отношения. Нам это было известно, и, пробыв в Кисловодске два дня, мы постоянно
ходили в офицерской форме с погонами Кабардинского полка. Солдатня на нас хотя
и косилась, но не трогала. На обратном пути мы едва не были захвачены
разбойничьей шайкой, грабившей русское население по дороге, и нас спасла только
наступившая темнота, которая дала нам возможность обмануть погоню и укрыться в
кабардинском селении у знакомого князя Коншеко Тамбиева. Поручик Николайчик, я и еще два офицера нашего полка с двумя
всадниками-балкарцами выехали ночью из Нальчика в горы. Около трех недель нам
пришлось странствовать в лесах и горах, находя приют у родных и знакомых наших
спутников-балкарцев. В Нальчике ходили слухи, что где-то в Осетии началось
восстание против большевиков, и мы стремились попасть туда, чтобы принять
участие в борьбе. Слухи, однако, не оправдались, и мы переходили из одного
селения в другое, тщетно расспрашивая с несуществующем восстании.
Между тем в Нальчике установилась советская власть, и
первыми ее шагами были старания переловить разъехавшихся по области офицеров.
Для этого по всем селениям были разосланы приказы арестовывать офицеров
Кабардинского полка, которых, для удобства, обвинили в похищении казенных
лошадей. Старшины селений, однако, прекрасно понимали эту ложь и заботливо нас
оберегали, сообщая о всех распоряжениях большевиков и переправляя нас дальше и
дальше, благодаря чему нам не удавалось нигде отдохнуть больше одних суток. В
конце концов мы попали на Терек, в станицу Черноярскую, и тут в первый раз
почувствовали себя уверенно и спокойно. Очага восстания мы, правда, не
отыскали, зато нашли активную подготовку к восстанию. Мы были приняты в станице
как родные в семействе нашего однополчанина, штабс-ротмистра Мистулова10, и
были им посвящены в политическую обстановку на Тереке. Все станицы были
красными снаружи, но белыми внутри. В доме Мистулова мы провели двое суток, и
это несмотря на то, что селение было вынуждено официально признать новую
власть. Но так как Мистулов пользовался всеобщим уважением и почетом, то
большевики, зная это и также его решительность и непреклонный нрав, трогать его
не смели. Когда через два дня нам пришлось покинуть его гостеприимный кров, мы
унесли воспоминание о нашем милом и радушном хозяине не как о нашем
командире, а как о человеке.
Незадолго до казачьего восстания на Тереке, когда мы
проживали в станице Новоосетинской, мы узнали, что к полковнику Хабаеву, влиятельному
казаку станицы, приехал в гости наш командир, полковник Анзоров. Мы сочли
долгом ему явиться. Он встретил нас с распростертыми объятиями и восклицанием:
«Штабс-ротмистр Николайчик! Поручик Арсеньев!..» Мы были каждый на чин ниже,
и, называя нас так, Анзоров соблюдал традицию кавалерии. Как оказалось, он
приехал к Хабаеву договориться о совместном восстании, желая перейти с кабардинцами
на эту сторону Терека и присоединиться к казакам. Оживленно разговаривая с
нами и посвящая нас в свои планы, он говорил: «Мне нужны офицеры, которые шли
бы впереди, а кабардинцы от них не отстанут». По причинам, оставшимся нам
неизвестными, предложение его принято не было, о чем главари готовившегося
восстания потом, вероятно, не один раз пожалели. Встреченный с почетом и
свойственным осетинам радушием полковник Анзоров уехал огорченный и раздосадованный.
Впоследствии восстание в Кабарде возглавил не он, а энергичный и дельный, но
непомерно честолюбивый ротмистр Заур-Бек Даутоков-Сере6ряков11. В 1918 году он
организовал в Кабарде противобольшевистскую борьбу и сыграл в Белом движении
большую роль, создав из своих земляков дивизию шестиполкового состава. Анзоров,
служивший прежде всего идее, не считаясь с чинами, стал в подчинение младшего
своего однополчанина и принял в дивизии у Серебрякова командование одним из
отрядов и, будучи раненным, остался в строю. За взятие повторными атаками в
конном строю станицы Суворовской он был представлен командованием к
производству через чин в генералы.
Одним из первых вступил в отряд Анзорова во время первого
восстания против большевиков в 1918 году поручик нашего полка Абаев, убитый в
конной атаке на Пятницкий базар в Кисловодске, на пулеметы в лоб, которую, как
всегда, вел лично бесстрашный Мудар Анзоров. На царицынском фронте, заменяя
начальника дивизии генерала Бековича-Черкасского12, Анзоров был ранен во второй
раз. Полная воинских подвигов жизнь его закончилась в эмиграции, в Сирии, весной
1927 года. В газете «Возрождение» от 25 июля 1927 года был помещен его
некролог.
В отряде Мудара Анзорова погиб также и корнет нашего полка
князь Иван Церетели, но, увы, погиб не от пули врага, а от кинжала соратника.
Порывистая и горячая натура Вано проявилась полностью после роспуска
Кабардинского полка в Нальчике. Несмотря на уговоры друзей, Церетели решил
остаться в Нальчике и ждать прихода большевиков. С ним остались и несколько
всадников его взвода. Жили они скрываясь и часто меняя квартиры. Как князь мог
скрываться в таком маленьком местечке, где все знали друг друга, было
совершенно непонятно. Ведь в ту пору это был даже не город, а слобода. Живя в
подполье, Церетели решил начать свою борьбу против большевиков с убийства
комиссара Сахарова. После обстоятельной разведки привычек и образа жизни
последнего, выбрав ненастный день, Вано в сумерки отправился в гостиницу, где
жил Сахаров. Спокойно пройдя мимо часового и поднявшись по лестнице, он
постучал в дверь номера и объявил приоткрывшему дверь комиссару, что прислан к
нему с письмом. Оглядев Церетели и видя перед собой одного человека, как он
думал — мальчика-подростка, Сахаров вышел к нему в коридор. Церетели выхватил
из ножен кинжал и по рукоятку всадил его комиссару в грудь, после чего, сбежав
вниз и проскочив мимо растерявшегося часового, исчез в наступившей темноте. Сахаров, как рассказывал мне сам Церетели, заревел, как бык,
— это был крупного роста грузин, сильный и грузный человек, — и кинулся вслед
за ним с кинжалом, торчавшим у него в груди, так как Вано не мог его выдернуть.
В таком виде Сахаров выбежал на улицу и лишь там упал мертвым. Рана была
смертельной.
Чтобы оценить смелость Церетели, нужно знать, что в нижнем
этаже дома помещалась красноармейская часть. Прошло несколько недель,
большевики закрепили свою власть и положение, и все было, по-видимому,
спокойно. Нуждаясь в деньгах, местный совет затребовал из Владикавказа крупную
сумму в 200— 250 тысяч рублей, выслав за ними верных людей с конвоем.
Возвращаясь домой, они должны были пройти через горы на лошадях. Вано, с
несколькими преданными ему всадниками, подкараулил их в одном ущелье и всех
перебил, разделив деньги между участниками нападения.
Прошло еще несколько недель. Большевики успокоились и
назначили в Нальчике, в зале реального училища, какое-то торжество. Собрались
все местные большевистские власти и расселись в первых рядах. Зал был
переполнен народам и красноармейцами. Вдруг, перед самым началом торжества, на
сцене появился Церетели, всем известный в лицо и повсюду разыскиваемый, причем
за его голову была назначена крупная награда. Зал замер от неожиданности. Церетели
шагнул к рампе, по-мальчишески сделал «нос» сидевшей в первых рядах публике и
выбежал пои. Произошел переполох, его кинулись искать, оцепили здание, но все
было безрезультатно: Церетели исчез.
С началом действий отряда Даутокова-Серебрякова Церетели
явился одним из первых к Анзорову, участвовал во многих боях и после
освобождения Кавказа от большевиков, уже в мирной обстановке, был убит
прапорщиком нашего же полка Султаном Инароковым, как мне передавали. Умирая,
Вано просил простить убийцу и не мстить за него. Что послужило поводом к
убийству, осталось неизвестным.
В станицах Черноярской и Новоосетинской мы с Николайчиком
провели около двух месяцев, когда, наконец, началось восстание. 17 июля
произошел первый бой с большевиками в городе Моздоке Восстание подготовлялось в
крупном масштабе, предполагалось надежным людям просочиться в состав
формировавшихся большевиками на Минеральных Водах красноармейских отборных
частей, одной из которых должен был командовать войсковой старшина К. К.
Агоев. Он знал поручика Николайчика и записал нас обоих в свой отряд, и мы должны
были уже выехать к месту нашего нового служения и получили маршрут с указанием
верных людей, когда внезапно произошло столкновение в Моздоке, которое
заставило руководителей восстания раскрыть карты. Фронт создался под станицей
Прохладной. Войсковой старшина Агоев сформировал небольшой партизанский отряд,
главным образом из офицеров, около 40 человек, которых он, смеясь, называл
«любителями сильных ощущений». Сам Агоев был человек чрезвычайно решительный и
совершенно выдающийся по своей храбрости. Георгиевский кавалер. 4 июля мы с
поручиком Николайчиком были уже в станице Ставропольской в составе этого
отряда, приняв предварительно участие в бою в Моздоке. Через несколько дней
отряд наш разросся, и поручик Николайчик получил в командование сотню, а я
взвод. Несмотря на ненависть к большевикам, казаки, однако, дрались неохотно,
дисциплины не было. Эсеровское правительство Бичерахова (брата генерала),
возглавлявшее восстание, боялось влияния офицеров, дискредитировало их и не
позволяло ношения погон. Не хватало и боевых припасов, так что случалось, что
пехота, идя в бой, получала по три патрона на винтовку.
Из-за всего этого фронт топтался на месте. Отряд Агоева
представлял собой единственную, кажется, часть, в которой поддерживалась
дисциплина, и то лишь благодаря влиянию и личным качествам самого Агоева.
Отряд наш действовал самостоятельно на левом фланге всего
фронта, то продвигаясь вперед, то подаваясь назад, и участвовал в рейде по
тылам красных в составе свободного отряда полковника Барагунова, но общий фронт
не двигался.
Во время одного из наших продвижений вперед, кажется — под
станицей Солдатской, на нас стала сильно наседать пехота красных. Поручик
Николайчик, оставив меня в резерве, пошел в атаку, но перед самым ударом
казаки замялись, и он на своем могучем коне оказался один почти в
неприятельской цепи. К нему кинулись красногвардейцы с винтовками наперевес, и
он, отстреливаясь из револьвера, повернул назад. В этот момент был ранен его
конь, и лишь благодаря его необычайной выносливости Николайчик смог все же
доскакать до своих.
В июле наконец решено было сдвинуть фронт и взять станицу
Новопавловскую. На рассвете 30 июля были взорваны два железнодорожных моста
под этой станицей, что лишило противника возможности использовать в бою
имевшийся у него бронепоезд. В час ночи на 31 июля наш отряд выступил из
станицы Ставропольской с целью обеспечения нашего левого фланга. В темноте мы
двигались медленно и часто останавливались. На последней остановке поручик
Николайчик обратился ко мне со словами: «Мне что-то спать хочется, я слезу с
коня, подремлю».
Меня удивило это проявление апатии перед предстоящим боем у
него, всегда такого энергичного и хорошо владевшего собой. Когда забрезжил рассвет,
войсковой старшина Агоев подал команду трогаться. Николайчик подъехал к нему и,
переговорив, возвратился ко мне: «Ты со взводом обеспечишь наш левый фланг.
Сейчас начнется наступление, двигайся немедленно!»
Думаю, что, предвидя большие потери, он хотел уберечь меня и
убедил Агоева в необходимости обеспечить наш фланг, что вообще не
соответствовало характеру Агоева, склонного к риску. Мы пожали друг другу руки
и расстались. Вскоре загремела артиллерия и послышалась трескотня пулеметов и
винтовок. Я находился почти в тылу у противника и самого наступления видеть не
мог. Часам к восьми утра позади Новопавловской стала накапливаться конница
противника, и я уже собирался послать об этом донесение, когда увидел, что она
отходит. Стрельба стала реже и вскоре затихла.
Я вошел в станицу и стал продвигаться к станции. Красных
здесь уже не было, и на улицах стал появляться народ. На перекрестке я увидел
телегу, и мои казаки окружили мальчишку-подводчика, расспрашивая его о
потерях.
Тот отвечал вяло и равнодушно: «Та не, вот сотника одного,
Миколайчика, дали мне везти». Я подъехал к телеге. Передо мной лежало на ней
тело поручика Николайчика, прикрытое окровавленной буркой. Глаза его были
закрыты, лицо - совершенно бело, - он умер от потери крови. Пуля, рикошетируя,
вошла d правое бедро и, сделав ужасающую по величине рану, вышла выше крестца,
с левой стороны. По рассказам очевидцев, Николайчик перед самым концом боя
повел сотню з конную атаку и был встречен пулеметным огнем. Он упал с коня, но
подскакавший Агоев с несколькими казаками положили его, под обстрелом, на бурку
и вынесли из сферы огня. Когда бой закончился, Николайчика уже не было в живых.
Станица Новоосетинская, где мы жили, узнав о смерти Николайчика,
приготовилась торжественно похоронить его. Тело встретили и проводили к дому
Сабана Сабаева, у которого мы квартировали. Обряжать покойника пришли все
пожилые женщины из соседних домов. Когда все было окончено, и гроб поставили на
стол, под вишневыми деревьями у дома, сам Сабаев, старец 76 лет, осмотрел, все
ли хорошо сделано, а затем зажег свечи и начертил на земле и по углам стола
какие-то знаки из Корана.
Наутро состоялись похороны. Кладбище было переполнено народом,
собралась вся станица. Священник-осетин торжественно служил по-русски. По
горскому обычаю женщины рыдали и причитали. Похоронили Николайчика, как родного
им человека. На высоком могильном холме был поставлен большой деревянный
крест, и вся могила была красиво обложена крупной галькой из Терека. Все было
сделано станицей и родными Сабаева, причем меня отстранили от всяких хлопот и
расходов, и все выражали мне самое сердечное сочувствие и горевали о погибшем. ________________________________________________________________________ 1. Арсеньев Алексей Алексеевич. Окончил Санкт-Петербургский
университет, Николаевское кавалерийское училище (1916). Корнет Кабардинского
конного полка Туземной конной дивизии. В феврале 1918 г. в Нальчике в
ожидании прихода Добровольческой армии; участник восстания летом 1918 г.
на Тереке, командир взвода, затем при представителе Добровольческой армии в
Терской области. В эмиграции в Югославии. Окончил курсы Генерального штаба в
Белграде. После 1945 г. — в США. Умер 8 июля 1964 г. в Санта-Барбаре
(США).
2. Хан эриванский Керим. Окончил Елисаветградское
кавалерийское училище (1907). Офицер 17-го драгунского и л.-гв. Кирасирского Ее
Величества полков. Ротмистр Кабардинского конного полка.
3.Граф Воронцов-Дашков Илларион Илларионович, р. 24 мая 1877
г. в Царском Селе. В службе с 1896 г., офицером с 1898 г. Полковник
л.-гв. Гусарского полка, командир Кабардинского конного полка. В Добровольческой
армии. Осенью 1918-го - в январе 1919 г. в Кисловодске для связи с
Бичераховым, получив от него деньги для Серебрякова-Даутокова на организацию
Терского восстания; с 25 ноября 1918 г. в резерве чинов при штабе армии и
Главнокомандующего ВСЮР, с 22 января 1919 г. - в резерве чинов при штабе
Кавказской Добровольческой армии, с 10 февраля 1919 г. в резерве чинов
при штабе Крымско-Азовской Добровольческой армии; в феврале 1919 г. на
Кубани, с 1 июня 1919 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего
ВСЮР, в марте 1920 г. в представительстве ВСЮР в Батуме. 6 мая 1920 г.
прибыл в Русскую Армию в Крым (Севастополь) на корабле «Шилко». В эмиграции во
Франции. Умер 20 апреля 1932 г. в Париже. 4. Старосельский Всеволод Дмитриевич, р. в 1875 г. В службе с 1893 г., офицером с 1895 г. Офицер гвардейской
кавалерии. Полковник, командир Кабардинского конного полка. С 1919 г. до декабря 1920 г. начальник Персидской
казачьей дивизии. 5. Князь Дадиани Иван (Мушни) Константинович, р. в 1874 г. Произведен в
офицеры из вольноопределяющихся. Поручик 17-го драгунского и Кабардинского
конного полков. Участник восстания в Грузии в 1920-х годах. Расстрелян
большевиками в 1924 г. 6. Анзоров Мудар Кайсунович. Окончил Николаевское кавалерийское
училище 1903 (1904). Офицер 18-го драгунского полка. Подполковник Татарского
конного полка, с февраля 1918
г. командир Кабардинского конного полка. Георгиевский
кавалер. Остался в Кабарде ожидать прихода Добровольческой армии; в 1918 г. участник восстания в
Кабарде, затем командир отряда в Кабардинской конной дивизии (полковник), в
апреле - осенью 1919 г.
командир 1-й бригады Кабардинской конной дивизии и врио начальника дивизии, на
5 октября 1919 г.
начальник той же дивизии. Генерал-майор (9 апреля 1919 г.). Дважды ранен. В
эмиграции весной 1927 г.
в Сирии. 7. Бутлеров Юрий (Георгий) Михайлович, р. в 1889 г. Из дворян, внук
известного химика. Окончил Московскую сельскохозяйственную академию. Офицер из вольноопределяющихся
(1914). Поручик л.-гв. 1-й артиллерийской бригады. Георгиевский кавалер. В
феврале 1918 г.
член подпольной офицерской организации в Кисловодске, весной 1918 г. в Кисловодске со
Шкуро затем в Добровольческой армии. В Вооруженных силах Юга России в батарее
своей бригады. Штабс-капитан. Ранен. Эвакуирован 8 марта 1920 г. из Новороссийска на
корабле «Херсон». В Русской Армии командир дивизиона в 8-м кавалерийском полку
до эвакуации Крыма. Есаул. Эвакуирован из Ялты на корабле «Корвин». В эмиграции
в Константинополе, с 1932 г.
во Франции (капитан), затем в Парагвае, с 1936 г. командир полка в
парагвайской армии, майор, в 1959
г. подполковник, затем полковник. Умер 3 апреля 1962 г. в Асунсьоне. 8. Алексеев Николай Н. Окончил Школу прапорщиков флота (1917).
Мичман военного времени Гвардейского Экипажа. В Добровольческой армии; в
январе-феврале 1918 г.
увел бронепоезд из Минвод, затем остался в этом районе, в феврале 1918 г. в организации в
Кисловодске. 9. Левшин Дмитрий Федорович, р. 19 мая 1876 г. Из дворян. Окончил
Пажеский корпус (1896). Офицер Кавалергардского полка. Генерал- майор, командир
л.-гв. Гусарского полка, генерал для поручений при главном начальнике
снабжений Юго-Западного фронта. В Добровольческой армии и ВСЮР; с конца 1917 г. по февраль 1918 г. представитель армии
в Кисловодске, в июле 1918 г.
участник Терского восстания, осенью 1918 г. представитель Добровольческой армии в
Терской области и Дагестане. В эмиграции во Франции, на декабрь 1924 г. и в 1931 г. председатель объединения
л.-гв. Гусарского полка Варенн-Сент-Илер (Франция). Умер 4 марта 1947 г. в Париже. 10. Мистулов Хаджи Омар Арсланбекович, р. в 1883 г. в ст. Черноярской
Терской обл. Окончил Темир-Хан-Шуринское реальное училище, Николаевское
кавалерийское училище. Штабс-ротмистр 1-го Кабардинского конного полка. Весной
1918 г.
участвовал в подготовке восстания на Тереке. В Добровольческой армии и ВСЮР в своем
полку. В Русской Армии до эвакуации Крыма. Был на о. Лемнос. Осенью 1925 г. в составе
Терско-Астраханского казачьего полка в Болгарии. Войсковой старшина. В
эмиграции во Франции. Полковник. Умер 21 апреля 1930 г. в Ницце (Франция). 11. Даутоков-Серебряков Заур-Бек. Из казаков ст. Луковской
Терской обл. Окончил Оренбургское военное училище (1912). Штабс-ротмистр Кабардинского
конного полка. В Добровольческой армии и ВСЮР; в 1918 г. организатор
восстания в Кабарде, в июне 1918
г. начальник кабардинского отряда в Терском восстании, в
августе 1918 г.
сформировал и возглавил Кабардинский сводный отряд, с ноября 1918 г. ротмистр, командир
Кабардинского конного полка, Кабардинской конной бригады, затем в
распоряжении правителя Кабарды, с 6 июня 1919 г. ротмистр и полковник, затем командир
2-й бригады Кабардинской дивизии. Генерал-майор. Убит 24 августа 1919 г. под Камышином. 12. Князь Бекович-Черкасский Федор Николаевич, р. 14 мая 1870 г. в с. Бековичево в
Малой Кабарде. Окончил гимназию в Ставрополе (1891), Елисаветградское
кавалерийское училище (1894), Офицерскую кавалерийскую школу (1903).
Генерал-майор, командир л.-гв. Кирасирского Его Величества полка и 2-й бригады
1-й Кавказской Туземной кавалерийской дивизии. Георгиевский кавалер. В
Добровольческой армии и ВСЮР; в конце 1917 г. формировал горские части на Кавказе, в
1918 г.
командир Кабардинских частей, с конца 1918 г. (с февраля 1919 г.) правитель Кабарды,
с 8 декабря 1918 г.
командир 2-й бригады Черкесской конной дивизии, с 17 марта 1919 г., на 5 октября 1919 г. начальник
Кабардинской конной дивизии. Генерал-майор (31 марта 1919 г.). В Русской Армии до
эвакуации Крыма. Эвакуирован из Ялты на корабле «Корвин». В эмиграции с 1921 г., член Национального
комитета освобождения горских народов Северного Кавказа в Константинополе,
затем во Франции, на декабрь 1924
г. почетный председатель, на ноябрь 1951 г. председатель
объединения л.-гв. Кирасирского Его Величества полка, монархист-легитимист, в
1941-1945 гг. руководитель «Русского Национального Движения» в Париже. Умер 16
ноября 1953 г.
в Париже. По изданию: Волков С.В. - Возрожденные полки Русской армии в Белой борьбе на Юге России (Россия забытая и неизвестная) - 2002.
|