ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ДЕТСТВЕ

 Красные сапожки

Просыпаюсь глубокой ночью от какого-то приятного ощущения. Открываю глаза и вижу маму, стоящую у моей постели. Она держит в руках необыкновенно красивые детские красные сапожки и, улыбаясь, протягивает их мне, ласково говоря: «Отец из города привез, надень, посмотрим, как они подойдут тебе!» Боже мой! Никогда такой обуви у меня еще не было, мало того, даже ни у кого такой не видел. Ведь аульчане-мальчики носили весной и летом обычные чувяки, а зимой — башмаки, у кого они были. Сон мгновенно улетел от меня. Соскакиваю с кровати, выхватываю из рук мамы сапожки, надеваю их на босые ноги. Они не только красивые, блестящие, но и мягкие, очень удобные. Не снимая сапожки, так и проспал в них остаток ночи: не то боялся, что их кто-нибудь заберет у меня, не то казалось, что это волшебный сон, который исчезнет вместе с моим красивым подарком. На следующее утро я окончательно убедился, что сапожки принадлежат именно мне, и был глубоко, по-детски, счастлив. Отец, посмеиваясь надо мной, что проспал в сапогах, сказал: «Купил их тебе за то, что любишь лошадей и хорошо ухаживаешь за ними. А носить сапожки нужно днем, а вечером, перед сном, снимать».

Труд, прежде всего

Мне, 5-6-летнему мальчику, как и всем деревенским детям, особенно в тех семьях, в которых не было взрослых детей, пришлось рано познать крестьянский труд и полюбить животных, особенно лошадей. Отец рано приобщил меня к нехитрым заботам жителей аула. Кормить и поить, а летом и купать лошадей, пасти телят, ездить верхом на лошади, даже частично помогать закладывать упряжку (запрягать лошадей в повозку). Одним словом, как старший из детей в семье, я стал первым помощником родителям, особенно отцу. С 7 лет уже пахал с отцом землю: он управлял плутом, а я верхом правил лошадьми. Ездил с отцом в лес за дровами — он рубил и заготавливал дрова, затем грузил их в повозку, а я, держа вожжи, погонял лошадей к месту погрузки. Все эти незначительные мои детские услуги поощрялись отцом, и я очень гордился его похвалой.

 Отец

Отец наш был очень строг в отношении послушания детей, но он был одновременно воплощением доброты и справедливости к ним.

Был он высокого роста, могучего телосложения, одновременно стройный, подтянутый, всегда аккуратный, физическую силу имел необыкновенную. Работал он за троих. В день мог скосить гектар сена, за 2 часа заготовить пароконный воз дров, мог одновременно взять с повозки под правую и левую руку два мешка по, пять пудов и перенести их в амбар. Отец имел много друзей в своем и других аулах, мужскую дружбу, твердое мужское слово, никогда никого не обманывал. В ауле имел непререкаемый авторитет. Он своим упорным, тяжелым крестьянским трудом создал достаток для своей семьи, имел в ауле один из самых приличных домов. Отец охотно помогал неимущим аульчанам, делился выращенным им хлебом, в тяжелые голодные годы не одну семью спас от голодной смерти, хотя сам имел многочисленное семейство, которое надо было кормить.

Прописной истиной у отца было повседневное требование к нам, детям, которое он повторял до конца своей жизни, даже тогда, когда мы уже были в солидном возрасте: не курить табак, не пить водку (сам он никогда не пил и не курил), не играть в карты, не воровать, не говорить неправду. Сам он считал эти пороки самыми страшными, разрушающими жизнь человека. Отец был образцом в соблюдении всех моральных правил, устоев, адыгских обычаев и традиций. Когда его обманывали или предавали, его серые глаза наполнялись печалью и в углах рта появлялись скорбные складки. Для него это было противоестественным природе человека, созданного Аллахом делать добро на земле, на которой он живет. Отец никогда не унижал своего достоинства, ни при каких обстоятельствах не допускал, чтобы это делали другие, презирал тех, кто пачкает родной язык бранными, грязными словами. При нем этого никто из мужчин не позволял, зноя его нетерпимость к дурным манерам. Отец никогда не болел и прожил, несмотря на потрясения и трудности страшного времени, связанного с гражданской войной, коллективизацией, Великой Отечественной войной, разрухой и репрессиями, до 99 лет. Родился он в 1882 году, а умер в декабре 1981 года.

 Мама

Негасимый свет и тепло в душе ношу всю жизнь, вспоминая нашу маму, которой выпало по воле Аллаха, разделить тяжелую судьбу отца. Хрупкая, среднего роста, светловолосая, голубоглазая, с мягким, застенчивым, добрым характером, мама всегда излучала любовь, тепло к людям, была уравновешенным, спокойным, сдержанным человеком. Она была настолько уравновешенна, насколько был импульсивен, подвижен, активен отец. И они, казалось бы, прямо противоположные характеры, прекрасно ладили, жили в дружбе и согласии, трудились неустанно и воспитывали нас, детей. Мама нежно заботилась о нас и обладала удивительной способностью делать человеку приятное, успокоить его, поддержать, когда он попадал в сложные жизненные ситуации, снять напряжение, с юмором отнестись к человеческим слабостям, не связанными с тяжелыми пороками в его поведении. Мама в то же время была сильной духом, никогда не впадала в отчаяние, мужественно переносила все трудности и лишения, идя по дороге жизни рядом с моим отцом.

До коллективизации

Следствием трудолюбия и согласия в семье был материальный достаток.

Отец с матерью, а также с нашей детской помощью вели крепкое единоличное хозяйство. К 1930 году оно значительно разрослось. В домашнем хозяйстве насчитывалось 16 голов только крупного рогатого скота, в том числе 4 коровы, 6 буйволов, 2 рабочие лошади. Отец обрабатывал ежегодно 7 гектаров земли, в том числе 5 га были отведены под пшеницу, а 1 га — под кукурузу. В нашем хозяйстве культивировалось и табаководство. Помню, для обработки собранного табака в наш дом, в просторную комнату, освещенную ярким светом большой красивой лампы, подвешенной под самым потолком, приходили русские женщины с хутора Красного. Они работали и пели песни, иногда озорные, веселые, иногда грустные, протяжные. Я иногда забегал в эту комнату, и одна из женщин подхватывала меня, кругленького крепыша и высоко подбрасывала к моему величайшему удовольствию. В эти дни во дворе забивали овцу, и мама готовила вкусные обеды и для семьи, и для работающих у нас женщин. Расставались с нашим домом они весело, получив сполна то, что должны были заработать по договору с отцом.

Коллективизация и хождение по мукам нашей семьи

Но вот в 1930 году наступает время, когда сельский житель вынужден распрощаться с привычными бытовыми условиями и принять до этого не известные, чуждые его понятиям и противные его психологии, условия жизни: обобществление земли, скота, инвентаря и т.д. Отныне крестьянин должен разорить свое хозяйство, вступить в колхоз и заниматься коллективным трудом, который стал по своей сути рабским, почти не оплачиваемым. Общеизвестны драматизм и трагизм этой акции Советов, которая связана была с репрессиями, насилием, уничтожением крепких хозяйств, огромной части трудового крестьянства в масштабах страны, созданием обстановки всеобщего страха, стукачества, вражды и ненависти в обществе. Коллективизация нанесла невосполнимый урон сельскому хозяйству страны на многие десятилетия.

Хочу остановиться, на примере нашей семьи, на том, через какие мытарства, муки, унижения прошла она. Мои родители оказывались в немилости у властей, какими незабываемо обидными оказались мои детские впечатления о том страшном времени.

Однажды вечером, когда стало только темнеть, возвратился домой отец, и по его лицу было видно, что он чем-то сильно расстроен и озабочен. Обычно приходя с работы, домой, умывшись и покушав, он обязательно играл с детьми, обычно с самым младшим из нас. Это доставляло ему радость, снимало с него усталость дня. Это мне стало понятно позже, когда я повзрослел. А в тот вечер отец выглядел не только подавленным, но казалось, что он стал как будто меньше ростом, голос у него охрип. На все вопросы матери он отвечать не хотел и отделывался малозначащими словами. Отец отказался даже после напряженного рабочего дня от еды, что тоже было необычно для него, он ел всегда с аппетитом.

Только на следующий день я узнал от матери (отец чуть свет ушел по каким-то делам), что нас (нашу семью) раскулачили. Тогда мне не совсем понятно было слово «Куляк», «Раскулачивание», а термин «колхоз» только что вошел в лексикон аульчан. Тем не менее, я понял, что нас постигло какое-то несчастье, раз так переживает отец, а мать тоскливо взирает в одну точку. Как потом я узнал через многие годы, за «раскулачивание» нашей семьи голосовали и те из аульчан, которых в трудное для них время поддерживал отец, делясь с ними выращенным хлебом.

Не заставляли себя долго ждать и последствия этого самого «раскулачивания». Пришли чужие люди, они были из нашего аула, а вместе с ними — милиционер. Вслед за ними приехала повозка. И началось «раскулачивание» с выноса из нашего дома мебели — кроватей, столов, стульев, не ахти каких ценных ковриков. Все это погрузили в телегу. Один из разорителей нашего дома злобно произнес: «У меня в доме и кроватей никогда не было, а у Пача, видишь, и стульев полно!» Затем потребовали все постели, в том числе и детские: одеяла, матрацы, подушки. Все, что вынесли, погрузили и увезли.

На следующий день приехали 2 повозки и увезли заготовленные для нового амбара обрезные доски твердой породы, которые вскоре оказались на мосту через реку Марта. Спустя еще несколько дней, было разобрано хозяйственное сооружение длиной 16 м

и шириной 5 м, и вывезено неизвестно куда. Ограбление имущества повторилось еще раз спустя полгода.

Близкий друг нашей семьи Хаджемус Чесебиев выкупил, по взаимной договоренности с отцом, часть нашего имущества на аукционе, возвратил его нам. Прошло всего несколько месяцев, как к нам снова являются ретивые аульчане с милиционером для очередного изъятия всего, что осталось в доме, и основа нам приходится терпеть унижения. До 1933 года наша семья, числящаяся как «чуждые элементы», находилась под прессингом подозрения, не имела никаких прав. Не один раз мы, дети, приходили домой со слезами обиды и отчаяния от оскорбления и издевательств со стороны взрослых ребят, клеймивших и проклинавших нас за наше «кулацкое» происхождение. Мы же переносили все это молча, терпеливо, дабы не вызвать их гнев. Б таких случаях мама успокаивала нас словами:

«Тхьам ынэш1у къытщеф, шъори Тхьам шьурихьак1. Тэ ахэмэ тафыримыкъуми. Тхьэр афырикъун» («Да милосердствует нам Аллах и вас оградит от несчастья. Они тоже под властью всевышнего»). Эти слова оказывали на нас волшебное действие, и мы успокаивались.

Однажды отцу пришлось работать одному на сеноуборке, из бригады было послано еще 3 человека для копнения сена. Однако напарники, проработав до 10 часов утра, до солнцепека, собрались уходить, звали и отца, чтобы и он оставил работу. Однако отец остался и проработал до конца дня. Внезапно появился бригадир и, увидев, что отец выполнил 3 нормы, которые были установлены, поинтересовался местонахождением остальных, среди которых был и комсомолец. Позже мы узнали, что именно он хотел причинить очередные неприятности отцу, человеку мужественному, сильному, вызывавшему у него раздражение своим неустанным трудом, не привыкшему «волынить» на работе, работать спустя рукава.

В 1934 году после долгих, мучительных мытарств, хождения по кабинетам областных органов власти, наши семью реабилитировали. Однако отношение к бывшим «кулакам» не скоро изменилось. Нам пришлось долго жить с оглядкой, а отец и мать несли в колхозе двойную трудовую нагрузку, чтобы не вызывать подозрение бригадира, председателя и других руководителей, которым доставляло удовольствие угрожать упрятать бывших «чуждых элементов» в тюремные застенки.

Позднее, в том же 1934 году, отец был вызван в Ассоколайский сельский совет к уполномоченному от Псекупского райисполкома некоему Федоровичу, по доносу одного аульского стукача. Подвыпивший уполномоченный обрушился на отца за то, что он не захотел, будучи на сеноуборке, работать с напарниками, а работал один, и это было им (и стукачом, прежде всего) квалифицировано, как пренебрежение к честным колхозникам (о них рассказано выше). В пьяном угаре Федорович достал из ящика стола пистолет и стал угрожать отцу расправой, осыпая его грязными ругательствами. Отец, будучи человеком неробкого десятка, сумел одолеть его, вырвать из его рук пистолет и удалиться из сельского совета. В ту же ночь, не являясь, домой, отец ушел в аул Понежукай, где в то время располагался районный центр. Отец пришел в райисполком, рассказал о случившемся дежурному по исполкому, остался там до утра, пока начнется рабочий день. Утром отец был принят председателем райисполкома. Им незамедлительно были приняты меры. Вместе с оперативной группой райисполкома отец вернулся домой, а Федоровича, после бурно проведенной ночи еще спавшего на полу сельского совета, арестовали и увезли. Впоследствии состоялся суд над этим горе-уполномоченным, на котором в качестве потерпевшего присутствовал отец. Обвиняемый лил слезы, ссылаясь на то, что из-за выпитой водки не помнил, что творил, умолял помиловать его, так как у него семья, дети. Однако его судили сроком на 3 года строгого тюремного заключения, который он отбыл от звонка до звонка. А сколько еще таких Федоровичей было в стране, и большинство из них боролись за «осуществление планов партии» самыми варварскими методами.

УЧЕБА

Начальная школа

В 1930 году я стал учеником 2-го класса начальной школы в ауле Ассоколай. Мне было уже 10 лет. Учились мы в домах, которые были конфискованы у зажиточных аульчан Чесебиевых и приспособлены под школьные классы. Многие из детей пришли в школу после выхода закона о всеобщем 4-классном образовании. Поэтому в классе нашем были разновозрастные ученики. Например, мне было 10 лет в первом классе, а со мной учились дети 11-ти, 12-ти, 13-ти лет. Учились все дети прилежно и старательно. Первой моей учительницей была Схашок Рахмет из аула Эдепсукай. Затем во 2-м классе меня обучали Паранук Исмаил и Емиж Ибрагим.

Семилетняя школа

В 1934-1935 учебном году я учился уже в 5 классе в неполной средней школе села Красное. Там надо было изучать русский язык, который я почти не знал, за исключением алфавита. Учителем русского языка и литературы в 5 классе был у нас человек необычный — высокообразованный, эрудированный граф Красногорский Михаил Львович, который спасал свою семью и себя от репрессий властей, приехал из Москвы на Кубань, попал в Адыгею и осел в селе Красном. Свое происхождение он тщательно скрывал. Бывал у нас, в беседах с отцом он доверительно рассказал ему о своей трагической судьбе. Михаил Львович целую четверть не спрашивал меня по языку и литературе, давая возможность для адаптации накопления знания. А в конце четверти сказал, обращаясь ко мне: «Ну, Евтых, хватит молчать, расскажи-ка нам о глаголе и его свойствах как части речи!» Я ответил на вопрос по-русски и, к моей великой радости, получил оценку «хорошо». А в 7 классе русский язык и литературу нам преподавал человек не менее интересный — потомок великого писателя Льва Николаевича Толстого, носящий эту же фамилию, вот не смог вспомнить его имя и отчество. Пройдя через их школу, я потом никогда, обучаясь и в педагогическом училище и позже — в университете, — не получал по русскому языку оценку ниже оценки «хорошо».

А вот на уроке истории в русской школе со мной произошел такой случай. Историк (а им был директор школы Хунов Александр Михайлович) оказался не столь терпеливым и в начале четверти вызвал меня и задал вопрос о Двуречье (Египет). Я сказал ему по-адыгейски, что на русском языке я не смогу рассказать тему.

— Тогда расскажи по-адыгски! — потребовал учитель. И вот в русском классе прозвучал мой ответ на адыгском языке, который был оценен учителем-адыгом на «хорошо».

Однако, несмотря на жгучий интерес к учебе, тягу к знаниям, мы, дети «кулаков», были для остальных детей и начальства ущербными. Так случилось, что нас, учащихся, стали кормить по утрам, часов в 10-11. Это видимо, было связано с тем, что родители чуть свет уходили на колхозные работы и не успевали поднять детей и накормить их.

Вначале кормили всех (пищей была тарелка пшенного супа без картофеля и кусочек, граммов 150, хлеба). Затем нас, детей «раскулаченных», стали удалять из класса на время горячего завтрака сначала мы, дети «кулаков», переживали эту изоляцию, затем привыкли и, зная, что наступает время завтрак (на большой перемен кормили в классах, столовой не было), сами вы ходили из класса. По своей детской наивности мы жаловались друг другу, что наши родители не похожи на родителей других детей, а мы из-за них страдаем.

Прошли годы, прежде чем я начал понимать человеконенавистническую политику советской власти, результатом которой и было не только варварское, садистское отношение к лучшей части крестьянства, интеллигенции, но и к ни в чем не повинным детям, которых клеймили, пришивали ярлыки, как и взрослым. Много лет спустя на призыв властей отдать все силы на борьбу с фашизмом, в числе первых откликнулись те, кто чудо» остался жив после репрессий, и с честью защищали свою несчастную землю от внешних врагов. А те, кто безнаказанно издевался более полувека над своим народом, обманывал его, предавал, сделал заложником своей бездарной внутренней и внешней политики, остались безнаказанными.

Учеба в Адыгейском педучилище

Моя детская мечта — стать учителем, наконец, начала осуществляться, когда успешно сдал вступи тельные экзамены в Адыгейское педагогическое училище в 1938 году. Тогда училище еще находилось в городе Краснодаре, но к началу учебного года перевели его в Майкоп, который уже являлся областным центром Адыгеи. 1938-1940 годы были как, впрочем, и предыдущие, годами тяжелых испытаний для нашего народа, которые сопровождались и жестокими репрессиями по отношению к активно и постоянно выявляемым «врагам народа». Жизнь в моем родном ауле отражала, как в капле воды, события, происходящие в стране. Мои аульчане от темна до темна, трудились на общество, не имея ничего или почти ничего для себя.

Я был одним из учащихся Ассоколайской семилетней школы, (нас было 8 человек, поступивших в том году в педучилище), имея лишь одну «4» по географии, да и то не из-за «недостаточного качества знаний», а из-за нежелания примириться с неграмотной фразой учителя географии, за что тот счел необходимым свести свои счеты с неугомонным и слишком пытливым учеником. Такое бывало тогда (да впрочем и в настоящее время), как и бывает сейчас в практике обучения. Из 8 учащихся один я сдавал экзамены, а остальные были круглые отличники и были приняты без экзаменов.

Итак, я из полуголодного своего детства, из замкнутой и скудной аульской жизни, сделал первый шаг в юность. Надо сказать, что нас, молодежь, воспитывали больше школа, пионерская и комсомольская организации, чем родители, так как у них не оставалось времени для воспитания своих детей из-за изнурительного и неблагодарного, к тому же бесплатного труда в колхозе. Партия и Советское правительство делали все для того, чтобы СССР был самой могущественной державой и поэтому народ работал, не покладая рук только для этого.

Мы, молодые, были пропитаны духом самопожертвования, патриотизма и нас мало трогало то, что у нас не было для смены второй пары белья или отсутствовало всякое представление о такой одежде, как костюм. Одни брюки, одна рубашка, а зимой телогрейка старательно сшитая матерью или старшей сестрой — этого вполне было достаточно, чтобы чувствовать себя комфортно, это не мешало нашему молодому восприятию жизни. Помню, что скудость нашего гардероба никогда не мешала его чистоте, опрятности, бережному отношению к нашей «экипировке». Не жаловались мы и на недостаточное питание, вспоминая об этом лишь тогда, когда ощущали острое чувство голода, а хлеба не было и купить было не на что.

Я, как и мои товарищи, получал стипендию 62 рубля в месяц. Из дома ждать какой-либо помощи было бесполезно, так как родители — колхозники трудились почти бесплатно. Разве только привезешь с собой кружок копченого сыра, да несколько кукурузных лепешек, когда побываешь дома, в ауле.

Несколько слов о том, как добирались из аула до Майкопа. Ассоколай от Майкопа находился на расстоянии 85 км. В настоящее время этот путь преодолевается за короткое время — от 40 минут до 1 часа на легковом автомобиле или за 1,5-2 часа на пассажирском автобусе. В описываемое время эта дорога занимала почти целые сутки.

Шли мы пешком из Ассоколая до станции Комсомольская (27-30 км) почти весь день зимой. Летом это расстояние преодолевалось за полдня. Затем ехали на поезде до станции Белореченская, а потом делали пересадку на Майкопский поезд. Но над этими жизненными трудностями преобладало огромное жгучее желание учиться, быть вместе со своими товарищами — студентами, общаться с уже полюбившимися преподавателями.

Жили в общежитии по 8-10 человек в комнате. Никогда не прятали Друг от друга нехитрые свои продукты. Когда приезжали из дому, у всех был небольшой праздник — щедро (насколько это было возможно тогда) делились продуктами, привозимыми из дома. Голодали тоже все вместе. Ходили на танцы и вечеринки по выходным дням, по очереди заимствуя друг у друга галстуки, брюки или туфли, наручные часы (что было тогда большой редкостью) и расклешенные (были в моде) брюки. При всем при этом начисто отсутствовали у нас уныние, упадок духа, злословив в чей-либо адрес. Восприятие жизни было светлым. Мы не только успешно учились, но и умели и хотели веселиться, любили, были и сами любимы.

Она (учеба) была для каждого из нас не только необходимостью, но и потребностью для ума и сердца. Оценка «плохо» была чрезвычайным событием в коллективе, считалось недопустимым подводить свою группу. Помню отчетливо руководителя нашей группы «Д» Марию Ильиничну Стерину. Она была для нас, учащихся, как добрая мать своих детей. Мария Ильинична заменяла нам в училище наших матерей. Никогда не повышала голос даже тогда, когда поступок студента заслуживал осуждения. Она всегда находила подход к сердцу каждого из нас. Мы все были ее детьми. Мягкая, добрая, культурная, вежливая и в то же время: требовательная — она жива в моей памяти спустя многие годы. Мария Ильинична преподавала нам педагогику, и мы в равной степени любили ее и ее предмет. Она никогда не пользовалась на занятиях никакими записями, вела занятия живо, интересно, увлекала нас такой интереснейшей наукой, как педагогика. Любили все студенты училища (не увеличиваю) преподавателя в летах Чишмая Пшу нелова, влюбленного в родной адыгейский язык и литературу. Его любили и как преподавателя, наставника, доброжелательного, мягкого человека, желавшего всем нам, детям, не только прочных знаний, но и счастья, почитали его как отца.

В нашей группе русский язык и литературу вела дочь Чишмая Тоховича — Шайдет. Это была красивая — типичная черкешенка, у которой каждый из нас, ребят, изо всех сил старался отличиться успехами в изучении литературы. Всем ребятам она очень нравилась, а некоторые были и влюблены в нее, как это часто бывает с молодыми девушками преподавателями. Это лишь стимулировало наше желание учиться.

Непререкаемым авторитетом, всеобщим уважением и любовью студентов и не только в училище пользовался преподаватель педагогики и психологии Юсуф Кадырович Намитоков — наш земляк, родом из аула Понежукай. Он был человеком энциклопедического ума, ровного и невозмутимого характера, являлся образцом адыгейской интеллигенции старшего поколения. От Юсуфа Кадыровича исходил всегда дух доброжелательности и любви к человеку. В нем сочетались такие человеческие качества, как высокая культура, доброта, интеллигентность, простота, безотказность в услугах нуждающимся в помощи. Иначе говоря, Юсуф Кадырович незапятнанно пронес через всю свою жизнь нормы «адыгагьэ», «ц1ыфыгьэ», «шъырытныгъ», которые мы, адыги, считаем эталонами жизни настоящего адыга, человека.

В училище на высоком уровне проводилась воспитательная работа со студентами, большое внимание уделялось культурно-просветительной работе, хорошо была поставлена работа по развитию физической культуры. Баскетбольная команда Адыгейского педучилища неоднократно одерживала победу на городских и областных спортивных соревнованиях. Одним из столпов этой команды был выпуск 1940 года педучилища Абдулах Ячиков. Наше педучилище славилось на весь город Майкоп своим духовным оркестром, в котором на профессиональном уровне играли свои студенты.

В конце августа 1940 года я был призван в ряды Красной Армии, вместе со мной призывались выпускники нашего училища Дзыбов Гилим из аула Хатажукай, Ячиков Абдулах (Александр) из аула Адамий и мы вместе прослужили в одной из воинских частей, (554 СП) Закавказского военного округа, затем Отечественная война нас разлучила до ее конца.

Учились в одной группе со мной Аскер Гадагатель, Джантыг Тамбиева, Цуца Абатова, Сима Гуагова (ныне живущие в гор. Майкопе) и многие ребята, ушедшие на фронт и не вернувшиеся, в том числе: Юсуф Тхаркахо, Рашид Хаджемук из аула Ассоколай; Яхутль Биболет и Цику Хасан из аула Эдепсукай; Шабатнук Кушмизок из аула Лакшукай и другие. Вернулись после войны, но не дожили до наших дней мои добрые друзья по учебе в педучилище. Анзаур Гучетль, Нурдин Гучетль из моего родного аула Асскола; Намитоков Аслан из аула Понежукай; Рашид Жачемук из аула Кунчукохабль и другие. Светлый образ друзей, не вернувшихся с войны и ушедших из жизни после войны, свято храню в своей памяти. Вернувшись в свой родной аул после 30-летнего отсутствия, я сделал все, что было в моих силах, чтобы увековечить память о павших на фронтах Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., моих аульчан. Организовал сооружение памятника-мемориала к 40-й годовщине Великой Победы. На белокаменном обелиске значатся имена 152-х ассоколайцев, которые пали за свободу и независимость Родины в 1941-1945 гг. в борьбе с фашистскими захватчиками. Каждый раз, проходя мимо памятника, склоняю голову и возвращаюсь мысленно к годам тяжелых испытаний для нашего поколения.

Годы учебы в педучилище дали нам все необходимое для формирования мировоззрения и личности, активной жизненной позиции, развития личных человеческих качеств, которые впоследствии сыграли основополагающую роль в жизни каждого из нас, где бы мы потом не учились, каким бы делом ни занимались.

Многие из нас прошли тяжелые испытания Великой Отечественной войны, но никто из воспитанников училища и там не уронил ни своей чести, ни достоинства, ни чести своего училища.

Были и в моей жизни фронты Великой Отечественной войны, ранения и госпитали. Посчастливилось остаться живым, встретил Победу. Потом — Майкопский учительский институт, Кабардино-Балкарский госуниверситет, многолетний труд в народном образовании, в печати. На склоне лет работал в родном ауле, куда вернулся в 1980 году.

Встретил уже 57 годовщину Великой Победы. Но в памяти всегда первая тропинка в мир больших и трудных дорог, мои первые учителя, товарищи по родному училищу. Остается заметить, что несмотря на трудности в детстве, отрочестве, юности, веселую молодость и бурную нестабильность жизни в стране я не жалею, что прожил жизнь так, а не иначе, не испытываю сожаления, что мне выпала именно такая судьба, ведь я жил не один, а со своими друзьями, со всей нашей страной, какой бы она ни была.

СЛУЖБА В АРМИИ И ВОСПОМИНАНИЯ О ФРОНТОВОЙ ЖИЗНИ

Керченско-Феодосийская   морская десантная операция 1942 г.

Керченско-Феодосийская десантная операция стала первой значительной десантной операцией наших Вооруженных сил в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг. Она была продиктована рядом причин и по замыслам Главного командования. Ближайшими задачами ставились следующее: во-первых, отразить второе наступление немецко-фашистских войск на г. Севастополь — твердыню Черноморского флота, во-вторых, одновременно овладеть городами Керчью и Феодосией, в третьих, освободить Керченский полуостров и создать предпосылки для полного освобождения Крыма от врага. Такова была директива ставки Главного командования от 10 января 1942 года.

Высадка десанта в районе г. Феодосии

Десантная операция осуществлялась в чрезвычайно сложных и нечеловечески трудных условиях. На море бушевал шторм. У берегов образовалась кромка льда, препятствовавшая подходу судов. Черноморский флот и Азовская военная флотилия не имели средств для перевозки техники и высадки войск на необорудованный берег. Для транспортировки привлекались транспортные и рыболовецкие суда.

Исходным пунктом являлся морской порт города Новороссийска. Все операции по подготовке войсковых подразделений проходили только в ночное время, при строжайшем соблюдении мер маскировки в условиях военного времени и в этом не было мелочей.

2-го января 1942 года до наступления полной темноты (примерно до 9 часов вечера) наш 54-й мотострелковый полк 157-й дивизии, располагавшийся в горных ущельях на подступах к городу Новороссийску, начал выдвигаться из укрытий и в строгом порядке, без шума, при выключенных автомобильных фарах, направился к месту назначения погрузки. У причала стоял корабль огромного размера, и к нему были подведены наскоро сколоченные несколько трапов, один из которых предназначался для автотранспорта. По обе стороны пешеходных трап стояли солдаты в целях предотвращения падения в случае неверного шага.

Чем больше привыкали глаза к силуэту корабля, тем отчетливее различались по признакам, что это было не военное судно. А когда наша пулеметная рота разместилась на носовой его части, обнаружилась единственная зенитная 45-ти мм пушка. Морской великан, на который был погружен наш полк со своим сооружением и транспортными средствами оказался транспортным судном для крупногрузных перевозок в мирное время.

По распоряжению командования нашего полка для подстраховки единственной пушки на судне были установлены 2 пулемета «максим» на кабине 2-х грузовых автомобилей, а к ним представлены расчеты, которые несли дежурство на все время плавания. Личный состав нашей пулеметной роты (она была одна в полку) был кадровый, призыва августа месяца 1940 года, прослуживший 11 месяцев до начала Отечественной войны. Из 74 человек — 21 со средним образованием, рядовые все с 7-летним образованием и командир роты — старший лейтенант Гончаров (имя и отчество не помню) был с высшим агрономическим образованием. Родом он был из города Ленинграда, являлся участником войны 1939 года с белофинами, а до этой кампании был призван из запаса и после окончания финской войны остался для продолжения службы в Красной Армии. И мы (пулеметная рота) оказались в подчинении этого умного, высококультурного, образованного и обаятельного офицера.

За все почти 12 месяцев в его подчинении никто из нас — младших и средних командиров и рядовых бойцов роты, не слышал грубого окрика, унижающего человеческое достоинство слова, из уст старшего лейтенанта Гончарова. Как старший по званию и по возрасту, он относился к нам — подчиненным по-отечески. Погиб он в одном из наспех и неумело проведенных командованием (как и всегда, было здесь) наступлений (Царство ему Небесное).

В полночь, когда была закончена погрузка живой силы и техники, пароход-великан стал медленно разворачивать свое огромное неуклюжее тело под тяжестью грузов, затем, постепенно набирая скорость, покинул затемненный порт. Командиры, рядовые бойцы нашей роты и не только, зная о предстоящей военной акции, еще не знали, куда именно направились. Были разные предположения, в том числе и город Севастополь. Это стало известно после полуночи, когда командиры рот вернулись из штаба полка в свои подразделения. Собрав командиров взводов и отделений, командир роты распорядился, чтобы собрался личный состав роты в одно место. Спокойным тоном, как это бывало на тактических занятиях в мирное время, старший лейтенант объявил, что мы направляемся в город Феодосию. Затем разъяснил, что высадка полка предполагается на необорудованном для высадки десанта берегу Феодосийского залива. Продолжая беседу, командир роты акцентировал внимание личного состава роты на возможные сложные ситуации во время высадки. Предупредил и о том, что имеющимися средствами на корабле — разборные трапы, лодки и другие обеспечить будет высадку затруднительно и нужно быть каждому готовым к любым экстремальным обстоятельствам. «Нужно быть готовым и к тому, что при подходе к месту высадки могут предприняты немцами и обстрел из орудий и минометов, вероятен налет авиации». Предупредил о недопущении паники в любой ситуации, даже самой сложной.

В свою очередь я, как исполняющий обязанности политрука пулеметной роты, в своей непродолжительной беседе обратил внимание на ряд фактов из жизни русского воинства, которые принесли неувядаемую славу солдату России, в том числе остановился на героических защитниках Брестской крепости в самом начале Отечественной войны, патриотизме летчиков, танкистов, артиллеристов с первых дней войны и закончил на примере героических защитников города Севастополя в 1854 году и продолжающих их славу по защите Севастополя и сейчас.

Кстати, без преувеличения скажу: в годы ВОВ у каждого из нас — защитников Отечества, патриотизма было столько, что хватило бы на десятерых нынешних молодых людей.

Продолжая путь по ночному морю, мы чутко улавливали рокот могучих винтов плывущей громадины, временами приглушаемых штормовыми волнами. Примерно после полуторачасового пути привычный шум волн был нарушен знакомым гулом авиационных моторов. Можно было понять, что их количество составляло не менее трех — четырех самолетов. Не прошла и полная минутка, как над нашим судном, не выше 100-150 метров, повисла яркая осветительная ракета, и стало так светло, что, как говорится, «хоть иголки собирай». Недолго заставил себя ждать и душераздирающий визг падающих бомб (мы уже слышали и раньше и гул моторов немецких бомбардировщиков и визг летящих бомб, но это было на суше). Каждый теперь понимал, что, если бомба угодит в корабль, который находится в десятках километров от берега, то спасения никому не будет. Поэтому психологическая реакция была неоднозначна, если сравнить состояние людей во время бомбежки на суше.

В те времена, в 40-е годы, наше поколение, да и не только наше, воспитанное на идеях — ленинизма, мало признавало истину о существовании души, сверхъестественных силах, способных управлять миром, явлениями природы, и вера в Бога будто бы оскорбляла человека. И, тем не менее, в эти минуты мне казалось, что я обратился к нему, (ощутил какой-то внутренний толчок к такой необходимости с чувством веры в него, в надежде на то, что он способен предотвратить гибель и мою и всех, которые оказались по его же воле на корабле). Видел я в эти мгновения, как некоторые

солдаты крестились, слышал, как взывали к Всевышнему о спасении.

Последовали 3 — один за другим оглушительных взрыва в разных местах в десяти-двадцати метрах от корабля, но не одна бомба из них, к нашему счастью, не попала в цель. Поднятые разрывами огромной силы бомб, столбы бурлящей ледяной воды моря окатили палубу, а сила взрывов накренила судно вправо и влево несколько раз. Сбросив бомбы, самолеты не повторили захода на следующую атаку, видимо, их было три единицы, и у каждой была одна фугасная бомба.

Только были слышны хлопки выстрелов в ночном небе, и вскоре появились в небе два наших тупоносых истребителя, которые при своей прекрасной маневренности далеко уступали в скорости немецким мессершмиттам. По всей вероятности, наши истребители, которые должны были сопровождать наш корабль, но которых не было слышно и видно до сих пор, по счастливой случайности подоспели к моменту атаки нашего судна немецкими бомбардировщиками. На сей раз, миновала гибель нашего десанта. А наши истребители уже сопровождали нас до места высадки.

На рассвете мы уже различали очертания берега Феодосийского залива, когда начался обстрел вражеской дальнобойной артиллерии. Откуда ни возьмись, появились два сторожевых катера, которые, видимо, должны были нас сопровождать до места высадки. На разрыв снарядов дальнобойных пушек немцев команда корабля отвечала умелыми маневрами в зоне обстрела, однако не смогла миновать прямого попадания в корабль. Снаряд, угодив в кормовую часть судна, пробил корпус выше ватерлинии и оставил пробоину 0,5 м. в диаметре. Разорвавший снаряд унес 18 человеческих жизней, и получили ранения 31 человек. Одним словом, находившиеся в отсеке, почти все были выведены из строя, в том числе 3 штабных работника. Члены команды корабля подручными средствами закрыли пробоину и остановили течь воды в трюмы. Вскоре из мегафона послышалась команда «Готовиться к высадке!», и подразделения в полной боевой готовности по заранее намеченному плану выгрузки стали ожидать начала десантирования. Оставалось до берега еще около 70 метров. В нашей пулеметной роте все расчеты по два человека на каждый «Максим» с разобранными частями пулеметов на плечах уже были готовы к началу высадки, когда со стороны суши на низком, бреющем полете, появились вражеские истребители и атаковали десантников на палубе корабля. Они были из-за малой высоты недосягаемы нашей зенитной артиллерией, расположившейся в черте города. Феодосия был освобожден штурмовыми батальонами морской пехоты, которые за сутки до нашего прибытия высадились, вскоре вслед за ним прибыл зенитный артиллерийский дивизион, который должен был прикрыть с воздуха прибывающие десантные суда. Таким образом, готовые к высадке десантники, неожиданно оказались почти беззащитными от тройки мессершмиттов, которые, строча из крупнокалиберных пулеметов, сделали три захода, и при каждом из заходов несли потери. Только наша пулеметная рота потеряла перед высадкой на берег от этого налета 8 человек убитыми 6 раненными. Имели немало потерь и другие подразделения.

Артобстрел был врагом перенесен на берег, артиллерию поддерживали вражеские минометы и весь этот огневой вал обрушился на наш десант, унося жизнь десятков людей. Как выяснилось спустя несколько дней после высадки нашего полка, мы потеряли только в процессе высадки на берег Феодосийского залива 106 человек убитыми и 97 раненными, в том числе 14 пулеметчиков нашей роты. Итак, морская одиссея нашего полкг закончилась относительно «благополучно». Благополучно, если сравнить с более трагичными случаями, имевшими место и до нас и после нас. Ибо немало было и такого, когда погибали целые десантные группы, не говоря о том, что десантные корабли с живой силой, военной техникой тонули в море под бомбежкой вражеской авиации. А сколько кораблей с продовольственными грузами тонуло, не достигнув пункта назначения по той же причине? А десантники нашего полка, можно сказать, родились в рубашке потому, что в большинстве остались живы. Высадившись на берег, наш полк включился в повседневную боевую жизнь на Керченском полуострове.

После психологического стресса от боевого крещения на море, до этого необстрелянные солдаты на суше ощутили надежную опору под ногами, к ним вернулась уверенность в себе: нет-нет, да и пошутит кто-нибудь над кем-нибудь по поводу самочувствия после морской одиссеи. А к беспорядочным разрывам вражеских мин и снарядов в расположении роты относились почти хладнокровно, разве только если поблизости упадет снаряд или мина, по интуиции вмиг бросались в наскоро вырытые окопы или траншеи. А когда вражеская авиация начала совершать частые налеты на наши позиции снова почувствовали, что воина не шутит. После одного из очередных налетов, в котором участвовало более тридцати самолетов, наша рота потеряла одного из лучших пулеметных расчетов вместе с пулеметом. Теперь рота не досчитывалась 2-х станковых пулеметов с расчетами. На этот раз был тяжело ранен и выбыл в госпиталь командир первого взвода лейтенант Гаджиев — осетин по национальности, весельчак по натуре, балагур-любимец нашей роты.

Еще не прошла неделя после высадки на берег, а у бойцов закончился сухой паек, полученный перед погрузкой на корабль. Начались перебои с питанием, но временами стали получать горячую пищу, с трудом доставляемую старшиной роты и его помощником в термосах в вечерние часы, когда становилось темно. Стало известно, что выдаются продукты из остатков полковых неприкосновенных запасов. Доходили слухи и о том, что корабли, груженные продовольствием, не доходят до Крыма, их топит вражеская авиация, как только они появляются на море.

Вместо хлеба стали получать сухари в небольших дозах. По неизвестной причине обещанные фронтовые сто граммов спиртных не выдавались, на курево выдавали только махорку, и ту внатяжку. По поводу спиртного говорилось немало шуток бойцами, порой злых и анекдотичных в адрес интендантской службы.

Выбитые из города Феодосия и его окрестностей десантниками, войска фашистов оставались на Акмонайском перешейке Керченского полуострова. Отступив на 27-30 километров от города, вражеские войска заняли оборону на господствующих над местностью позициях.

По крымским меркам зима 1941-42 гг. была в Крыму суровой: лежал плотный довольно толстый слой снега, морозы постигали 10-12 градусов, часто наблюдалась поземка по отшлифованной поверхности снега. Между позициями нашего полка и немецкими войсками в обороне расстояние было около 1-го километра. Чистое, без растительности, пространство было сплошь снежным покровом. Из-за белизны снега глазам становилось больно смотреть в часы появления солнца. На этом месте обороны мы оставались несколько дней, и все это время наблюдалось затишье. Однажды пасмурным днем, подул легкий северный ветер, разгулялась поземка. А через несколько минут выглянуло солнце, и ветер стих. Послышались два-три хлопка разорвавшихся мин на нейтральной полосе, примерно в 500-600 метрах от наших позиций. Вскоре послышались возгласы: "Заяц! Заяц!" От этих выкриков дежурных пулеметчиков спохватились отдыхавшие в окопах бойцы и командиры, все обратили свой взор в сторону, где показался заяц. В бинокле было отчетливо видно, что это обыкновенный серый заяц, каких немало водилось, и сейчас водятся в степях Адыгеи и Кубани. Этот незначительный, казалось бы, случай для мирного времени обратил на себя внимание сотен глаз, и вызвал восторженные возгласы. Он напомнил фрагмент мирной жизни, и все обрадовались, как дети новой игрушке.

У одного из солдат, (видимо, увлекался до призыва в Армию охотой) заговорила охотничья страсть: быстро вскинув карабин, стал целиться в зайчишку. Но в тот же миг, кто-то из бойцов быстрым движением руки сбил ружье с прицела со словами: «Прибереги, Буланов, патрон для фрица, а косой пусть себе живет на здоровье. Если кто-нибудь не убьет его, а ты останешься живой, после войны поохотишься на его потомство». С чувством вины сконфуженный солдат что-то вроде извинения пробормотал.

Почти весь январь 1942 года на фронте Керченского полуострова было затишье, и только в редких случаях между воюющими сторонами велась артиллерийская дуэль, иногда на наших рубежах рвались вражеские мины и снаряды. Зато почти каждый день слышались взрывы бомб со стороны Феодосийского залива.

Немецкая авиация регулярно совершала разведывательные полеты по всем участкам фронта, пренебрегая огнем зенитной артиллерии.

В феврале месяце немецкое командование начало распространять многотиражные листовки на позициях нашей оборонительной линии. В них были обещания сохранить жизнь всем солдатам и командирам, которые добровольно перейдут на их сторону. Пропаганда фашистов не скупилась и на обещания накормить и напоить досыта. В этих опусах фашистской пропаганды; говорилось, что войска Красной Армии в Крыму обречены, и они брошены на произвол судьбы. Разумеется, у бойцов эти листовки вызывали однозначное чувство насмешки и злобу на уловки врага.

Фронтовой быт. В феврале стало еще труднее с продовольствием. Резко стали сокращать норму выдачи сухарей, затем перешли на одноразовую в сутки выдачу горячего варева в виде супа с клецками из черной пшеничной муки. Наступило и такое время, когда стали выдавать на одного человека пять столовых ложек вареной пшеницы.

Скудная пища и продолжающиеся морозы стали постепенно сказываться на настроении бойцов, затем и на их здоровье. А продолжительная окопная жизнь, лишенная элементарных санитарно-гигиенических условий, вызвала массовую вшивость — бич фронтового быта. А ближе к весне, солдат и командиров охватила болезнь авитаминоза — куриная слепота. И в связи с этим ночное дежурство на боевых постах несли одни и те же бойцы и командиры, что их изнуряло и подрывало здоровье.

Предпринятые командованием наступательные операции и их последствия

В этих трудных условиях командование наших войск в Крыму зачастило наступательные операции, которые в большинстве случаев имели драматические последствия.

Перед полками, батальонами определенного участка фронта ставились задачи, заведомо невыполнимые, в силу отсутствия четко спланированного взаимодействия родов войск. В приказах обычно говорилось: «При наступлении пехота будет поддерживаться танками и артиллерией. Перед началом наступления будет проведена артподготовка в течение 30 или 40 минут из 170-200 орудий». В день и час наступления войск обещанная поддержка или отсутствовала совсем, или осуществлялась частично. Исход наступления одной пехоты без взаимодействия с другими родами войск заканчивался большими потерями живой силы.

В феврале и марте наши войска несколько раз предпринимали наступательные операции, чтобы выбить обороняющихся немцев и восстановить потерянные позиции, овладев вновь захваченной немцами территорией, но успеха не смогли добиться. Возникла такая ситуация, когда нависла угроза снова потерять Крым во второй раз.

В начале апреля наше командование решило попытаться еще раз вытеснить вражеские войска из полуострова и в этих целях в направлении Турецкого вала — западнее города Керчи в 45-50 километрах начало концентрировать войска — для решительного крупномасштабного наступления.

Стали прибывать новые войска, пополняться войсковые подразделения, понесшие большие потери в предыдущих боях. В числе вновь прибывших войск была и Кубанская казачья кавалерийская дивизия под командованием генерал-майора Книги.

Для очередного пополнения личного состава и кратковременной передышки наш полк был отведен из передовой линии обороны на несколько километров в татарскую деревушку. Здесь провели санобработку обмундирования бойцов и командиров, вместо выбывших бойцов по случаю гибели и ранений получили пополнение. В нашу пулеметную роту пришло пополнение и небольшое количество стволов станковых пулеметов. Было нам объявлено, что в предстоящих наступлениях наш полк будет участвовать в составе казачьей дивизии. Командование возлагало на это наступление большие надежды, в том числе сокрушив оборону немцев на данном участке и развивая наступление снова полностью завладеть керченским полуостровом, затем, развивая наступление очистить весь Крым от оккупантов. Этот план Командования Советских войск в Крыму, видимо, продиктован необходимостью оправдать свои бездействия в течение нескольких месяцев пребывания в Крыму и этим искупить свою вину перед ставкой Главного командования.

Однако, как и прежде, по субъективным причинам и эта крупномасштабная акция имела предсказуемые последствия...

Неожиданная встреча на Керченском полуострове в ходе войны

Как сказано было выше, наш полк пребывал в кратковременной передышке. Получив пополнение и недостающее вооружение, пулеметная рота приводила себя в порядок, восстанавливала силы, проводились занятия с новичками. Уже наступал 4-й день нашего отдыха.

Встав утром рано, я вышел из помещения, чтобы покурить (в годы войны, а затем и после войны до 1949 г., я был заядлым курильщиком, но, по совету врачей, вынужден был бросить, и не курю по сей день), прислонился к дверному косяку, начал раскуривать трубку.

Вдруг слышу будто бы конский топот, и тут же, с левой стороны из-за угла какого-то строения на соседней улице показались всадники. Их было шесть, все в казачьей форме: известной всему миру черкесках, папахах с красным верхом и белоснежных башлыках за плечами.

Конники остановились в нескольких десятках метров от нашего жилья, спешились и, оживленно разговаривая между собой, стояли какую-то минуту. Затем, обратив свое внимание в сторону нашей хижины, направились к ней, продолжая перебрасываться друг с другом словами. Из обрывков фраз я уловил, что говорят они на моем адыгейском языке, и сердце у меня затрепетало. Выбив пепел из недокуренной трубки, спрятал ее в карман, наблюдая за кавалеристами-земляками. Вдруг внезапно все остановились, обратив внимание на одного из своих товарищей, а он повышенным, с оттенком юмора, тоном сказал: «Алахьэм ыгъэгьунэп, сэ жъалымагьэу къызэрэздэзек1уагъэхэр: мэфищ нахь къызысщагьэм темыш1агъэу шъузым сыкъыгуащи сыкъащагъ. Тхьам къозэу регъэшъ Гитлерэу заор къезгъэжьагьэр!» Все они засмеялись, я улыбнулся, но только затем один из них, якобы сочувствуя ему, но тоже в шутку, посоветовал: «Фэтхыба Сталиным заявление, отпуск къыуаригьэтынышъ ук1ожьын, шъузыми гу къыщыпфэн, тэри чылэ къэбархэр къытфэпхьыжьын». Снова раздался взрыв хохота, я, не выдержав, рассмеялся вслух, что не могло остаться не услышанным, и почти все конники обратили свой взор в мою сторону, и я стремительно бросился к ним со словами: «Шъукъеблагъэх, скъошхэр, Тхьам хъярджэ тызэ1уегъак1эх!» Начались объятия, расспросы.

От шума во дворе и разговора на непонятном языке поднялся весь личный состав нашей роты. Командиры подразделения вместе со мной пригласили моих земляков в помещение, преподнесли фронтовые стопки в честь встречи. Кавалеристы не остались в долгу, стали развязывать вещевые мешки, появились на разостланном плащ-палатке твердый копченый сыр — традиционная пища отправляющегося в дальний путь, мясные копчения и пахучий табак. Одним словом, от них запахло родным, адыгейским очагом. Но встреча и угощения продолжались недолго, всего несколько минут. Вскоре влетел на скакуне дежурный по эскадрону и объявил: «Черкесы! Дивизион строится, срочно в расположение!»

Наши гости скоро, по-военному, взлетели на седла, и их боевые четвероногие друзья быстро умчали.

Многого я за короткое общение узнать не успел. Даже толком не узнал, из каких с ни аулов. Запомнил только, что двое из них были из аула Лакшукай. Остальные, по-моему, из Тахтамукайского и Кошехабльского районов.

2-я часть http://aulassoki.ucoz.ru/publ/4-1-0-35