Чапщ.

Проездом из города мы попали в незнакомый аул. После ужина я и мой товарищ, русский, тоже «городской» вышли из хачеща. Ночь была прекрасна. Ночная аульная тишина успокаивала. Мы ходили по густому ковру свежей зеленой травы, как вдруг до нашего слуха донеслись характерные звуки деревянных трещоток. Хозяин наш, тоже, очевидно, заслышавши эти звуки, вышел из сакли и предложил нам проводить на чапщ. Мы же не заставили себя просить, и пошли. Шли по улицам, кривым переулкам, большей частью по дворам, прыгали через низенькие перелазы. Хозяин наш, шедший впереди нас, сообщил нам, что в ауле не свадебная вечеринка, а устраивается «чапщ» по случаю ранения одного горца. По мере приближения ко двору, где была устроена вечеринка, звуки гармоники и трещоток слышались все яснее и яснее. Вскорости со звуками музыки смешались веселый шум молодых голосов и смех.
Подойдя ко двору, мы увидели массу молодых девушек, стоящих полукругом у маленького домика, в котором лежал больной. Дружным полукругом, замыкая полный круг, стояла мужская молодежь. Гармонистка стояла в центре мужского полукруга, двое мужчин, отбивавшие трещотками такт, по ее обеим сторонам. Пары танцевали. Полуголые дети, ежась от ночной прохлады, толкаясь, смеялись и возились, наполняя воздух неистовым гомоном. Из маленького хачещ неслись звуки стройного пения. Пели «чэпщэ орэд»¹. У трех стен хачеща, куда мы вошли, на низеньких табуретках, сидели пожилые и средних лет мужчины. Один старик запевал, все остальные ему вторили. В глубине комнаты у четвертой стены, на очень низенькой деревянной кровати лежал больной. У изголовья больного сидела девушка — «дае»². У ног больного, на более возвышенном месте важно заложив ногу на ногу, восседал знаменитый «азэ»³ из аула Ассоколай Зачерий Снахо и медленно курил табак. Впрочем, табак курили все присутствующие, отчего в небольшой комнате стоял туман и мешал более подробному обозрению внутренности хачеща. Тут же у постели больного лежал лемех от старинного плуга, а на лемехе небольшой молоточек. Я подошел к постели больного и, взяв молоточек, три раза стукнул по лемеху и произнес: «Желаю тебе быстрого выздоровления и много лет счастливой жизни.
— И мне стучать? — шепотом спросил меня мой товарищ, дергая полу моей куртки.
После моего утвердительного кивка головой он также стукнул три раза по лемеху и что-то непонятное прошептал по-русски. Больной с изможденным лицом повернулся к нам и лихорадочно, глубоко запавшими, глазами обвел нас с головы до ног. Жалкая больная улыбка, похожая на гримасу страдания, искривила это лицо. Больной слабым голосом поблагодарил нас.
— Садитесь, пожалуйста! – пригласил он нас после тяжелой передышки.
Мы сели. Сели и другие. Привыкнув к табачному туману, мы только теперь смогли различить всю фигуру больного. Он был укрыт ватным одеялом, очевидно, его знобило. Правая нога была вытянута вдоль края постели и забинтована в суровое полотно белого цвета и походила на обрубок толстого дерева.
— Что это с ним? – воскликнул мой впечатлительный и нервный товарищ.
— Нимнушка нуга его паламай,— ответил, улыбаясь, старший брат больного. — Скоро он стауай будишь. Спасиб, твой пришоу,— добавил он и похлопал по плечу моего удивленного товарища.
— Но все-таки, что же случилось? — не унимался последний.
Нам рассказывали, что аул, получив разрешение вывезти из Кургинской лесной дачи строительный материал для постройки школы, мобилизовал около пятидесяти подвод и отправил их в лес. В лесу наш больной спилил огромный, четверти в полторы в отрезе дуб, но свалить его не смог, так как дуб, при толчке, чуть покосившись, пополз по площади пня и краем нижнего конца уперся в середину этого же пня, а вверху ветки других деревьев его задержали,   не давая падать. Расставив ноги, наш больной, изо всей мочи ударил обухом топора по стволу дерева. Дерево неожиданно соскочило с пня и, падая сторчком, вогнало в сырую землю ногу, раздробило голенную кость на мелкие кусочки, превратило мясо в раздавленный бифштекс. Товарищи стащили с придавленного дуб, кое-как откопали ногу, перевезли ее и осторожно доставили больного в аул. Сейчас же послали в Ассоколай за Зечерием Снахо, который привел кости в порядок, забинтовал ногу и сейчас неотлучно присутствует при больном.
— Ведь это ужасно! — заволновался мой приятель,— у него гангрена может образоваться. Он может умереть мучительной смертью. Его необходимо в город, в больницу. Сейчас же, немедленно.
Присутствующие улыбались и равнодушно плевали в угол хаты.
— Это же дико. Вы ему спать не даете. Ему нужен покой, а вы песни поете. Воздух ему нужен чистый, а вы курите и плюете, портите воздух.
— Ничио, ничио, тауариш. Он будет живи. Ни здох иму. Нуга папрау будиш. Он город нилза, нуга ризит ему руска дохтур — сказал один из стариков.
Приятель мой пожал плечами и от негодования весь пунцовый, ища сочувствия, взглянул на меня. Я сказал ему, что никакие доводы и доказательства правоты его замечаний не дойдут до их сознания. А всякая попытка убедить их, разобьется о тысячелетние традиции, так как такой метод лечения укоренился в нашей жизни с очень давних времен, что вдобавок к этому чересчур поспешные ампутации конечностей в аналогичных случаях, может быть, иногда производимые нашими врачами, укрепляют веру в местного лекаря. Мой друг задумался и замолчал. Больной застонал, заметался и, взявшись за ремень, прикрепленный к потолку и свисавший над кроватью, скорчил лицо в мучительную гримасу, присел, через минуту лег, знаком позвал сиделку. Та быстро нагнулась к больному. Больной что-то шепнул сиделке. Сиделка шепнула Зечерию Снахо. Снахо несколько раз кивнул головой, сказал «хорошо, хорошо» и, обратившись к нам, предложил: — Пойдемте на воздух, немного покурим и посмотрим на танцующих.
Мы вышли. С больным остались сиделка и младший брат больного. Выйдя из дому, мы смешались с толпой веселящейся молодежи. Гармонистка играла на гармонике, извлекая из нее резкие, но такие близкие и родные звуки черкесской музыки. Двое мужчин усердно выстукивали такт деревянными трещотками. Этот род музыкального инструмента, заменяющий бубны или барабан, по рассказам стариков пришел сравнительно недавно, на смену первобытному способу выбивания такта ладошами. У родственников наших абхазцев и по день песни и танцы сопровождаются хлопками в ладоши.
— Смотри, какие маленькие девочки. Почему нет взрослых,— шепнул мне мой удивленный товарищ, указывая на полукруг девушек.
Сейчас только и я обратил внимание на необычайно маленький рост присутствующих на вечеринке девушек. Обыкновенно, несмотря на все климатические, экономические, социальные и политические не благоприятности, при которых жили мы, потомки беспощадно уничтоженного царскими генералами, сброшенного с горных высот в закубанские болота народа, мы, все же с гордостью и родственной любовью любовались на свадебных торжествах и стройной фигурой, ростом, матовой красотой чуть зардевшегося лица, черным блеском искрящихся глаз и улыбкой скромной и скромной застенчивостью наших девиц. Но тут все было необычайно. Девушки были как на выбор, мелки, присадисты, коренасты. Рост их был ниже среднего роста женщин вообще. Серьезные, как бы не по летам развитые и созревшие, их лица строго и с большим любопытством поглядывали на окружающих, в частности, и на нас, гостей. Разглядывая девушек, невольно я перевел взор и на сторону мужской молодежи. Молодые парни, как и девушки, были коренасты, низкорослы, коротконоги, широкоплечи и... безутешно мелки.
— Сколько лет, вон той чернобровой девушке в голубом платье? - спросил я своего соседа, стоявшего возле меня парня, указывая на девушку, наиболее привлекшую мое внимание.
— Какая? Вот та, которая смеется? Восемнадцать.
— А той, которая стоит сбоку?
— А той лет девятнадцать или двадцать.
— А тебе сколько лет?
— Мне двадцать два года.
— Ты женат?
— Женат и двое детей,— ответил за моего собеседника тут же стоявший молодой человек, так как собеседник мой отвернулся, смутившись от моего вопроса.
— Такой молодой и уже детей имеет – удивился я, - на ком же он женат?
— На вдове своего старшего брата. Ей 35 лет. Да тут почти вся молодежь, которую вы видите, переженилась на своих невестках. И я тоже был принужден жениться на вдове своего брата, но моя жена мало чем старше меня — так, лет на пять не больше.
— Почему же так?
— Восемнадцатый год. Мы выросли после этого тяжелого года. После того, как были убиты наши отцы, братья и родственники, в ауле оставались только мы, да несколько стариков и старух, да масса вдов молодых и более старых. Тогда мне было лет тринадцать — не больше. Затем наступили годы болезней — тиф, холера, испанка, а потом и голодный год. Было очень тяжело жить. Что же оставалось делать — не выгонять же жену моего брата с маленькими детьми? Куда бы она пошла, ведь и у нее в Габукае побили родителей. Вот и женился. А вот те, так они родились в том же году,— и указал на веселую кучу ребятишек, их называют «в год рожденными».
После этого разговора мне стали ясны причины замедленного роста всей присутствовавшей на вечеринке молодежи. Нас позвали обратно в кунацкую. Во время отсутствия комната была проветрена, и воздух в ней был чистым. Девушка-сиделка подмела пол и полила его водой, вырисовав струей воды замысловатые узоры по полу. Больной, переживая мучительную боль, был необычайно бледен. Зачерий Снахо, все время внимательно следивший за больным, скомандовал:
— Пойте, пойте громче.
Старик сразу же затянул традиционную «чэпщэ орэд». Хор подхватил. Многоголосое мужское пение наполнило маленькую комнатку. Пели без устали, одну песню сменяя другою. Я следил за больным. Жестоко страдая, стиснув зубы и наморщив лоб, он усилиями подавлял стоны. Временами тяжело и часто дышал, медленными движениями руки платком вытирал холодный пот, выступавший на лоб. Но, спустя некоторое время, он, видимо, успокоился. Лицо его приняло совершенно иное выражение. Оно стало мертвенно-бледным и спокойным. С закрытыми глазами и полуоткрытым ртом он лежал и подпевал гремевшему вокруг него хору. Затем он умолк и, ровно дыша, чуть-чуть захрапел. Тогда «Даэ» нежно прикоснулась ко лбу больного и повернула его голову к себе, отчего тот проснулся и лицо его опять искривилось болезненной гримасой.
— Ничего не понимаю. Дикари какие-то! Почему они не дают уснуть измученному больному? — ворчал мой товарищ.
В кунацкую вошло несколько девушек с узелками и тарелками, завернутыми в полотенца. Поздоровавшись с присутствующими, они на минуту задержались у входа, а потом, по-старшинству, подходили к постели больного, стучали молоточком об лемех, желали ему скорого выздоровления. Затем подходили к нам, здоровались с нами за руку, приветствуя с приездом, и скромно отступали к стене, не поворачиваясь к нам спинами, а все время, оставаясь с обращенными к нам лицами. Песня замолкла опять. После некоторого молчания начались шутки. Старый дед начал свататься за старшую из пришедших девушек, причем, выхваляя свою молодость, геройские подвиги давно прошедших времен, пытался доказать, что он и дед, все же не уступит любому из теперешних молодых людей. Сразу нашлись два защитника интересов деда, тогда как девушка оставалась без поддержки, вынужденная выдерживать словесный натиск троих мужчин.
— Стойте, стойте! — воскликнул лекарь Снахо,— она одна, а вас трое. Ей нужна ваша защита.
Все согласились и ей, по ее выбору, назначили тоже двоих защитников и уполномоченных вести от ее имени всякие переговоры и завязался любопытный диспут двух противных сторон. Такие диспуты устраиваются при всякой возможности как на чапщах, так и на свадебных вечеринках, на больших свадьбах, и просто без таковых, а прямо в доме девушки и иногда принимают чрезвычайный, по своей оригинальности и содержанию веселый характер, проходят очень оживленно и бурно. Мне всегда казалось, что находчивостью и остроумием, которыми зачастую отличаются наши девушки, они обязаны именно такого рода диспутам. После того, как уполномоченные девушки и старого деда договорились окончательно о размере калыма, о дне свадьбы и прочих условиях «предстоящего брака», а девушка еще раз подтвердила, что судьбу свою вручила поверенным и она заранее согласна на все условия, которые они выговорят в ее пользу, после поздравления «молодых» со счастливым «браком», после хохота и множества острот, началась игра в «пчелу». Для этой игры, три более молодых гостя стали в ряд, причем, стоящий посредине должен изображать «пчелу». Пчела берется обеими руками за нос и начинает жужжать и, жужжа, оборачивается, то к одному, то к другому соседу, у которых ухо, обращенное к пчеле, защищено кистью руки, ладонью наружу и, выбрав момент, награждает избранную жертву доброй оплеухой и сейчас же норовит нагнуться с такой быстротой, чтобы подвергнувшийся удару сосед не смог сбить с пчелы шапки. Если пчела не успела нагнуться и шапка с головы сбита, то место пчелы занимает сбивший шапку сосед, а «пчела» идет на его место.
— Н, н, н, н— гудит пчела. Внимательно следя за движениями пчелы, ее соседи ловко уклоняются от ударов. Публика с восторгом следит за игрой. Некоторые приходят в неподдельное азартное состояние. С горящими глазами, с открытым ртом следят они за движениями пчелы и двух соседей, которых пчела должна «ужалить».
— Н, н, н, н, н,— гудит пчела,— н, н, н, н, н,— хлоп! и ловко увиливает, уже на этот раз пчела от ответного удара.
— Н, н, н, н, н, н, н,— хлоп, хлоп и, наградив обоих соседей звонкими оплеухами, опять увиливает пчела от наказания. У соседей горят уши, пылают щеки, по которым иногда по ошибке «жалит» пчела. Опять хохот, опять бурные аплодисменты. Наконец, один из соседей сбивает с пчелы шапку и занимает ее место. Теперь держись, бывшая пчела, отжалятся тебе все удары.
Эту игру сменяет другая, не менее интересная, называемая «у-пау». Прикрепив тонкую веревку к крючку в потолке и свесив ее оттуда на уровень рта сидящего по- турецки на полу человека, продевают в досуха запеченный пирог из пресного теста, в центре которого продырявлены четыре отверстия. Пирог этот сделан с зубчатым краями. Вокруг висящего пирога на полу садятся играющие, образуя довольно обширный, замкнутый круг. Один из играющих раскачивает этот пирог и пускает, а остальные его должны ловить зубами. Поймавшему достается пирог, и игра на этом кончается. Но это не легкое дело. Много труда и ловкости нужно употребить прежде, чем поймать пирог зубами. Многие после этой игры встают из круга с поврежденными зубами и бульбами на губах.
Третья игра называется «агуау». Играющие становятся вдоль стены, а один, оставшийся посреди комнаты, по-своему выбору подходит к любому из играющих, берет его руку в свою расправляет ладонь партнера, хлопает своею так сильно, что у партнера выступают слезы, но он должен не подать вида, что он ощущает боль. После этого подвергавшийся удару заменяет ударившего и в свою очередь выбирает жертву и т. д. до тех пор, пока не надоест. Четвертая игра по своей «нежности» и оригинальности превосходит все предыдущие игры. Она называется — «игра в чувяк». Все играющие садятся посреди комнаты в кружок, по-турецки поджав под себя ноги. В тесный замкнутый круг садится кто-либо из играющих. К этому моменту приготовляется «жгут». Жгут этот — старый кожаный чувяк, намоченный так, что из него можно выкручивать воду. Чувяк прячут под согнутыми коленями, постоянно передавая из рук в руки, чтобы сидящий в центре не мог его найти. Стоит сидящему в центре повернуться спиною к тому, у которого в данный момент чувяк, как получает жестокий удар по спине. Сидящий в центре, как ужаленный вертится из стороны в сторону, торопится найти жгут, но безуспешно,— удары сыпятся на него градом. Все смеются, всем весело. Зато «центровику» далеко не весело, ему больно, но и он силится изобразить на своем лице приятную улыбку. Наконец кого-нибудь с чувяком, он выскакивает из круга так стремительно, что окружающие корчатся от смеха. Сев в круг на место изловленного, бывший центровик, вымещает несчастному, попавшему в центр, все свои обиды.
Во всех играх, за исключением последней, участвуют и девушки. В этой игре девушки участвовать не могут — они слишком стыдливы для таких «шуток». На дворе шум, крики, свист и гомерический хохот. Мы заинтересовались и выходим посмотреть на причины такого веселья. Гармонистка и трещотчики прекратили игру. Девушки стоят, стыдливо опустив взоры. Молодые парни тоже сохраняют вежливое молчание. Зато детишки в неописуемом восторге. Нам пока не понятно, почему они корчатся от захлебывающегося смеха. Ничего смешного не видя, мы силимся разгадать причину. Наконец, мой товарищ толчком в бок обращает мое внимание на самый центр танцевального круга. На нем валялись две несуразные фигуры в вывернутых овчинных тулупах, на их лицах были страшные размалеванные маски, с высунутыми языками, красными глазами, козьими бородами. Ряженые валялись на земле, играя «в мужчину и женщину» и проделывали все непристойные движения, свойственные действительной игре полов. При нашем появлении девушки смутились совершенно и постепенно по одной, по две, покинув свои места, ушли. Их примеру последовали и юноши. Дети же наоборот, свистели, плясали и швыряли в играющих комьями сухой земли.
— Хорошенькое развлечение, нечего сказать! — зло заметил мой приятель.
Мне стало стыдно. За всю свою жизнь я не видел такой игры в чапщах. Возмущенные, мы возвращаемся в комнату, где игры уже прекратились и снова начались песни. Рассчитывая на солидность, и несомненный авторитет лекаря Снахо, мы обращаемся за разъяснением только что виданной нами игры.
— Вот, как видите, играют. Играют себе и «подпихивают друг друга»,— сказал нам невозмутимый лекарь.
Пожелав больному скорейшего выздоровления, а присутствующим спокойной ночи, мы покинули «чапщ». Всю дорогу на обратном пути мой друг донимал меня вопросами: почему позволяют при больном петь, курить, производить такой неимоверный шум, тогда как больному нужен абсолютный покой; почему позволяют непристойные игры? Наконец, почти у самого дома нашего хозяина, мой друг, неожиданно для меня, остановился и воскликнул:
— Стой, понимаю! Удивительно, какая древность! - и, схватив меня за руку, добавил: — знаешь, я разгадал смысл этой, показавшейся нам непристойной, игры. Ты не можешь себе представить, что это значит. Ха, ха, ха...
— Да в чем дело? Расскажи толком!
— Голубчик! Это же остатки культа богини Астарты, древней богини Астарты. Пойми, какая древность! А козьи бороды на страшных масках... Это же фавны, сатиры... Тут братец мой, и не без античной культуры. Теперь все ясно.
На востоке занималась предутренняя заря. В ауле по- прежнему было тихо и мирно. Только чуть слышный гул расходящихся с «чапща» гостей слегка нарушал чарующую тишину весеннего утра.

1. Чэпщэ орэд (к1эпщэ орэд – адыг. ) – песня, исполняемая на вечеринках, устраиваемых для раненого.
2. Дае (адыг.) – женщина, которая ухаживает за раненым во время чапща.
3. Азэ (1азэ – адыг.) – врачеватель.

Цей И. С. Избранные произведения. — Майкоп: Адыгея, 2000. — 697 с.