Гостевой дом. Обед по-черкесски...

Наш «кунак-бей» (Konag Bey) стоял готовый принять меня и, подведя лошадь к гостевому дому, помог мне спуститься на землю. Затем он ввел меня в дом, собственными руками снял с меня оружие и развесил его на стене. В углу комнаты, по одну сторону от очага мне была поставлена шелковая кушетка, на которой лежала груда подушек; за исключением этой кушетки, циновки и положенной для Хаджи подушки, другой мебели в комнате не было; однако стены представляли собой нечто большее, чем голую поверхность, поскольку на них сверкало развешанное оружие гостей. Какое-то время все, кроме меня, стояли на ногах; после короткого молчания состоялся обмен приветствиями, после чего возникла новая пауза. Наш хозяин пожелал затем, чтобы главные гости сели, сам же он в первое время не хотел садиться ни в какую; после настоятельных уговоров он, наконец, устроился на полу на почтительном расстоянии. Я тем временем входил в подробности всех этих церемоний, поскольку ими отмечается прием чужестранца в каждом доме в Черкесии. Сама комната была продолговатой формы, размерами восемь ярдов на четыре; стены были выстроены из кольев, перевитых прутьями и обмазанных светлой глиной; пол представлял собой утрамбованную землю, которую, как я обратил внимание, время от времени поливали и подметали. Верхнее соломенное покрытие, поддерживаемое тремя стропилами в форме треугольника, свисало с крыши выступающими  карнизами, которые летом служат в качестве веранды. От стены почти до  середины комнаты выступал полукругом диаметром два ярда большой очаг, нижнее отверстие которого расположено на высоте три-четыре ярда от уровня пола; очаг сужался кверху, образуя форму колокола, и выходил наружу своей трубой через конек крыши, возвышаясь над ней на несколько футов.
Эти очаги настолько обширны, что нет почти ни одного без ласточкиного гнезда, откуда птицы, досаждаемые снизу огнем, оживляют помещение своим щебетаньем. Степки очагов делаются из того же материала, что и стены дома; фактически любые строения, включая сюда ульи и ватерклозеты, делаются из плетеных прутьев. Их можно быстро уничтожить, огнем, и с помощью друзей, которые никогда не отказываются протянуть руку помощи, их можно быстро восстановить. С такими соседями, как русские, это наверное даже хорошо, что в области архитектуры не отмечается большого прогресса. В подобных условиях человек не испытывает особой жалости, покидая собственный дом и поджигая его собственной рукой в случае необходимости, тогда как в более цивилизованных странах стремление сохранить родное жилище весьма часто в качестве цены влечет за собой лишение свободы.
После того как мы посидели некоторое время, хозяин поднес мне большую чашу с напитком, который татары называют «буза» (boza), а черкесы «суат» (souat); это смесь из перебродившего просяного зерна и меда, густая и мутная, и крайне тошнотворная, как мне показалось, хотя я и пил ее из вежливости по отношению к хозяину, который внимательно следил за мной, чтобы я не пропускал, и в течение вечера вновь наполнял мою чашу никак не менее дюжины раз.
Обед; или говоря точнее, ужин, который считается у черкесов основным, был сервирован после захода солнца. Он состоял из нескольких блюд, которые поочередно подавались на круглый трехногий стол, размерами что-то вроде приставной табуретки. Специально для нас забили овцу, и баранину нам подавали на тонкой просяной лепешке вместо тарелки. Эта лепешка, мягкая и влажная, легко принимает требуемую форму, то есть в центре делается углубление для соуса, ограниченное валиком, а по краям кладутся приличные куски баранины или говядины.
Хаджи и я начали атаку на эти фортификации, будучи оснащены в этих целях маленькими ножами, которые черкесы, между прочим, носят в дополнение к своим кинжалам на поясе. Кинжалы никогда не применяются для приема пищи, а вот эти маленькие ножи служат одновременно как для нарезания пищи, так и для бритья голов. За мясом последовал мясной отвар, разлитый в большие деревянные миски, скорее даже резервуары необъятных размеров; поверхность отвара подобно Ледовитому океану была покрыта слоем, но не льда, а жира; однако, окунув по образцу моего Хаджи (тут par parenthes, в скобках, я должен от имени моих друзей выразить протест против выдвигавшегося утверждения, что они иногда окунают туда руки) туда ложку резким движением, я обнаружил, что могу отправить ее в рот в состоянии удовлетворительной чистоты. Последовавшие затем блюда состояли главным образом из лепешек, «каймака», или крема, ватрушек, паштета, завернутого в виноградные листья, и, наконец, большой чаши «йогхорта» (yoghort), или свернувшегося молока, которое как «пилаф» (pilaff) в Турции, неизменно завершает пиршество. Вначале я удивился, не видя на столе овощей, но впоследствии узнал, что хотя в этих краях их существует множество видов, черкесы редко, если вообще когда-либо едят их.
Однажды черкес, обедая у Скодра Паши в Албании, отказался есть овощи, которые турки, кстати сказать, обожают в той же мере, в какой черкесы не могут их переносить, а потому делают овощи гвоздем обеда среди сменяющих одно другое блюд; его настойчиво уговаривали отведать овощей. Черкес в конце концов сказал Паше с большой naivete, наивностью, что в Черкесии никто кроме скотины зелени не ест.
Наблюдая в течение нашего обеда как Хаджи протягивал зрителям и слугам куски мяса и паштета, в полном согласии с обычаем, я сам стал проявлять за счет нашего хозяина такую же щедрость. Счастливчик, получивший объедки, с величайшей скромностью удалялся в уголок и, повернувшись спиной к честной компании, тайком их пожирал. После того как все столы были убраны, остатки яств перешли к слугам, а после того, как те насытились, остальное было отдано толпе голодных, ожидавших за дверями. Часа три спустя после захода солнца были принесены дополнительные кровати и покрывала для меня и моих слуг, которые, устроившись, заняли весь пол. Позволю себе добавить, что мое покрывало было сделано из парчового шелка, и все было турецкого происхождения...
...Своеобразие образа жизни здешних людей сохранилось в силу исключительного характера существующих у них порядков, которые на протяжении веков были решительно против допущения чужеземцев в их горы и которые превратили черкесов вследствие этого в хранителей не только старых доспехов и костюмов, но также и устарелых норм и обычаев.
Только с того времени, когда Россия приложила свои непрошенные усилия, чтобы усугубить это систематическое отчуждение, организовав блокаду побережья, черкесы из естественного духа противоречия стали допускать иностранцев в свои края, что позволило изучить их и создать картину нравов, природу которых долгое время не понимали те, кто сводит прогресс цивилизации лишь к определенному уровню материального интереса. Что, например, может показаться более романтическим и невероятным, чем тот факт, что при каждом жилище на Кавказе, будь оно самым богатым или самым бедным, имеется гостевой дом, где пришельца (то есть, черкеса или турка) принимают и угощают бесплатно самым щедрым образом, и что хозяин, каково бы ни было его положение и какой бы степени уважения к себе он ни требовал в иных обстоятельствах, в собственном доме обязан лично прислуживать гостям и ждать их разрешения, чтобы сесть самому?
Эта церемония и, мы бы сказали, усложненная вежливость, их безграничное гостеприимство; преданность слуг своим хозяевам, щепетильность в отношении рангов феодальной аристократии, что соблюдается строже, чем того требуют все прочие и возможно, более существенные различия; скрупулезное и всеобщее уважение к старшим по возрасту — все эти добродетели— старомодные добродетели, если хотите, — слишком наивные для богатства и роскоши, слишком обременительные для суматошной торговой деятельности, все еще бытуют на Кавказе: в его тенистых уединенных местах, в жилищах воинов и горцев они продолжают жить и сохранять свое первозданное очарование, что мы стали бы напрасно искать где бы то ни было еще.
На следующий день рано утром нам нанесли визиты все уважаемые люди, жившие по соседству. Ходили слухи, что русские готовились к захвату их края и якобы уже избрали Пшаду в качестве вероятного объекта для нападения. Однако как бы они ни были взволнованы этими слухами, их поведение отражало обычную вежливость и этикет, которые, казалось, не смогла бы поколебать никакая опасность, как бы велика она ни была...
...Среди тех, кто пришел в это утро засвидетельствовать мне свое уважение, был Ислам Гери Индар Оглу. Это был первый «уздень» (ouzden), или дворянин, которого я увидел, и я был сразу же поражен его спокойствием и осознанным чувством собственного превосходства. Вместо ружья у него были арбалет и колчан со стрелами, оружие, которое даже среди черкесов служит скорее для украшения, чем для практического использования, а в глазах европейца ассоциировало его владельца с давно ушедшими веками, призраком которых явился этот воин во всем великолепии своей амуниции. Все это вместе с дамасским мечом, который, как я заметил, неизменно надевается с прочим старинным оружием, было при входе   в мою комнату снято с хозяина его слугой, или оруженосцем, и развешано на стене, после чего оруженосец молча занял место подле своего хозяина. Хотя Ислам Гери не обладал, по утверждению шевалье де Мариньи, энергией своего старшего брата, гордого и хитрого Ногая, он все же пользовался большим уважением за свою непритязательную мудрость и прозорливость. Мягкие и меланхоличные черты его лица сразу предрасположили меня в его пользу; памятуя о том, как  дружески   представлял его семью, в своем повествовании шевалье де Мариньи, я был счастлив с ним познакомиться. Однако мои авансы были встречены с его стороны, как мне показалось, с некоторым отчуждением и стеснительностью, причину которых я вначале не мог объяснить; однако, очень скоро я понял, что он и его семья чувствовали себя обиженными и в какой-то мере встревоженными тем, что на время пребывания в Пшаде я не захотел воспользоваться его гостеприимством в знак уважения, к которому обязывало их положение в здешних краях.
Однако Хаджи, чьему руководству я по необходимости подчинялся, будучи чужестранцем в этих краях, как нежелательно ни было для меня подчинение такому ментору, в развитие безнравственных намерений, которые он питал по отношению к моему имуществу, поместил его у человека, который, хотя и был вполне состоятельным, по своим нравственным качествам мало чем отличался от самого Хаджи. Его оправдания, почему он не привел меня в дом Индара Оглу, которого он обвинял в том, что тот является тайным сторонником русских, не показались обоснованными даже «токавам» (Tocavs), или отпущенникам, хотя они были настроены наиболее враждебно к этому семейству. «Господина (Веу), — сказали они, — впервые приехавшего в страну, должно поселить тоже у господина; не годится подыскивать ему кунака, как какому-нибудь турецкому торговцу». Естественно поэтому, что упомянутая семья должна была почувствовать себя униженной тем, что выглядело как умышленное неуважение со стороны англичанина и как поощрение худших инсинуаций со стороны их врагов, особенно в тот момент, когда их угрозы завладеть долиной возродили в них всю их злонамеренность.
С 1818 года, когда Россией были предприняты безуспешные попытки с помощью де Мариньи и других эмиссаров, несомненно, с последующими политическими целями наладить здесь торговые отношения, семейство Индар Оглу непреднамеренно стало орудием этих поисков и вместе с тем в какой-то мере их жертвой. Филантропические взгляды и не вызывающие подозрения высказывания того, кто оказался инструментом русской политики, делали его еще более опасным; тем не менее, хотя русским и удалось уговорить Индара Оглу с помощью, как мне говорили, богатых подарков от имени императора, им не удалось обмануть других, более бдительных жителей края.
Если, по предположениям поздних путешественников, черкесы происходят от троянцев (хотя в том, что касается их характера, среди греков можно найти более подходящие прототипы), они показали себя совершенно в противоположном свете в одном отношении. Хотя они и были готовы принять подарки, однако проявили разумное недоверие к этим «dona ferentes»; в еще меньшей степени намеревались они покинуть свои оборонительные рубежи, мощные сооружения, доверенные им самой природой, путем принятия деревянного коня в форме торговых выгод. По этому случаю, завязав сразу дела с русскими и справедливо разделив их соль, они превратили затем их склады в превосходные костры. Вмешательство со стороны семейства Индар Оглу с целью их защиты только навлекло позор на них: если они не смогли спасти свою собственность, то как они могут обеспечить личную безопасность своих протеже. Русские поэтому стали «музафирами» (musafirs) не только семьи Индара Оглу, но и всего могущественного клана чипаков (chipakows), которые обязаны теперь были предоставлять им убежище, — таков закон гор, единый в каждом сердце, перевешивающий все прочие соображения, в том числе и понятия патриотизма. Впоследствии, когда я спросил Кери Оглу Шамиз Бея, члена клана, который способствовал побегу одного из пленных русских, почему он укрывал русского, он ответил: «Когда я сделал это, я думал, что у него честные намерения; но будь он даже в десять раз большим предателем, чем он был на самом деле, однако раз он «музафир» нашего рода, я был обязан защитить его».
Естественно, эти обстоятельства ослабили, если не подорвали окончательно влияние Мехемета Индара Оглу; поскольку это произошло в тот момент, когда повсеместно власть знати стала ослабевать, это воодушевило торжествующих токавов, то есть средний класс, которые начали оспаривать у него все оставшиеся привилегии. Всего лишь несколько лет тому назад он присвоил себе право взимать пошлину со всех судов и грузов, прибывающих в порт Пшады. Однако токавы решили на совете и подкрепили это решение своими ружьями, что это узурпация и что ни один человек, какое бы положение он ни занимал, не имеет право взимать пошлину в Черкесии. Лишенный былых прерогатив, серьезно подозреваемый соотечественниками (не исключая даже членов своего рода) в заигрывании с русскими, оказавшись в состоянии почти открытой вражды со своими соседями в Пшаде, Мехемет, старейший, богатейший и влиятельнейший из черкесских узденей, оказался вынужден по настоящее время защищать свои земли от посягательств врагов.
Сотня вассалов обрабатывала его поля и объединялась при необходимости под его началом; четыре его прекрасных сына, в расцвете мужества, известные своей храбростью и умом, также объединились, чтобы удержать уходящие богатства их дома...
...Со своей стороны я поспешил объяснить ему, что только по чистейшему недоразумению я не выбрал его дом в качестве своего пристанища и что никто более меня не убежден в том, что все обвинения в его адрес являются необоснованными, порукой чему могут служить даже рекомендации де Мариньи. После этого объяснения мы начали становиться с каждым днем все большими друзьями, и в конце концов он обещал сопровождать меня повсюду и служить мне «аталыком», то есть наставником в том, что касается обычаев страны.
Перед моим отъездом во внутренние районы страны женщины в семье готовили для меня кое-какие вещи из черкесского наряда — туфли, шальвары (shalvar) и тому подобное, которые, как считалось, могли мне понадобиться. Предполагалось, что мне следует подарить им что-либо в знак признательности, и поскольку мне дали понять, что эти подарки я должен был бы вручить им лично, я, разумеется, решил воспользоваться этой возможностью, чтобы самому убедиться в том, насколько верны или, наоборот, преувеличены рассказы о хваленой красоте черкесских женщин. Само по себе приглашение, сформулированное как «пойти и посмотреть», а не «нанести визит леди», уже является любопытным комментарием относительно их социального положения; и когда мы проходили из гостевого дома в помещение, занимаемое его «женской половиной», манера, в которой хозяин говорил о своих женщинах, почти заставила меня подумать, что мы направляемся в его конюшню, но отнюдь не в гарем.
Когда вам рассказывают о их существовании и при этом много жестикулируют и многократно упоминают суммы стоимости, вы, естественно, предполагаете, что речь идет о домашнем скоте. У черкесов весьма оригинальные суждения на этот счет: и мужчины, и женщины у них имеют свою стоимость, как и любое прочее имущество на Кавказе, и для женщин может – какой-то мере служить утешением то, что при наличии намека на красоту их стоимость возрастает раз в десять по сравнению с мужчиной.
Когда меня ввели в комнату, жена и дочь хозяина, сидевшие на маленьком диване в углу комнаты, встали, чтобы встретить нас; вновь занять свои места они смогли лишь после того, как я, совершив насилие над моими европейскими понятиями о conve-nance, приличии, сел первым. К тому же я вскоре заметил, что обычай приветствовать гостей вставанием не был предназначен только мне; так же как и при нашем появлении, женщины должны были повторять ту же церемонию при появлении любого другого существа с бородой вне зависимости от его возраста и положения: это знак уважения, который все черкесские женщины обязаны отдавать любому, пусть даже самому заурядному работнику в их хозяйстве лишь в силу того, что тот является созданием господним; не могут они также никоим образом сидеть в его присутствии, пока его благоволение на сей счет не будет им сообщено.
Дочь, Хафиза, оказалась живой хорошенькой девушкой лет  шестнадцати-семнадцати, казавшейся застенчивой, что естественно для первой встречи, но ни в коей мере не дурного нрава; действительно, у нее не было для этого причин, поскольку она была, как я думаю, убеждена в том, что ни одна другая девушка в округе не могла рассчитывать на большее внимание, или на большую цену, чем она; короче говоря, хотя она была далека от beau ideal, прекрасного идеала, каким мы себе представляем неземную красоту, она, тем не менее, по понятиям этой страны вполне могла быть причислена к черкесским красавицам. У нее были правильные и милые черты лица, голубые глаза и прекрасный цвет лица; светло-каштановые волосы были заплетены во множество косичек, падавших ей на плечи из-под шапочки алого цвета, отделанной перекрещивающимися широкими серебряными полосками; эта шапочка несколько напоминает албанскую ермолку.
Она была высокого роста и хорошо сложена, хотя несколько худовата и держалась, как и все черкесы, мужчины или женщины, очень прямо. Что касается женщин, то вследствие того, что с раннего детства они носят (корсет? — пропуск в тексте. —Прим. перев.), тесно сжимающий их бюст, их фигура в какой-то мере теряет изящество из-за того, что спереди и сзади становится излишне выпуклой, а их осанка делается напряженной, особенно при ходьбе. Ее костюм, как и у всех черкесских девушек, состоял из шапочки из алой ткани, которую я уже описал, рубашки из голубого шелка с рядом серебряных кнопок спереди, кушака, застегнутого очень низко большими серебряными застежками в форме раковин, пониже передника из полосатого шелка виднелись свободные турецкие шальвары; из них выглядывала пара белых нежных ножек, которые по принятой моде в помещении оставались босыми, при выходе же из дома на них надевались разукрашенные деревянные сандалии или шлепанцы из сафьяна.
Вот набросок портрета, хотя далеко не совершенный, дочери; что касается ее матери, которая стояла рядом с дочерью, укутанная по самые глаза на турецкий манер в широкий халат из клетчатого миткаля вместо «фериджа» (feridge), лицо доброй женщины закрывал белый «хасмак» (khasmak), или чадра; одним словом, «свидетель, ничего не видев, ничего не может сообщить». Это различие между замужней женщиной и девушкой, первая из которых носит чадру, а вторая — нет, соблюдается повсеместно на Кавказе, то ли в силу того, что, переняв частично мусульманские обычаи, они полагают слишком большой жертвой прятать от посторонних глаз товар, которым они могут распоряжаться, или же потому, что женщина в их понимании становится сокровищем, которое нужно скрывать от чужих, только после его приобретения. Поскольку в нашем распоряжении не было общего языка, на котором мы могли бы изъясняться, я распорядился внести в комнату музыкальную шкатулку и запустил ее, чтобы развлечь дам. Они все, а дамы в особенности, были поражены и очарованы шкатулкой: Хафиза в детском восхищении даже совершенно забыла о приличиях, которые она должна была разыгрывать в присутствии «Инглис Бейзаде», английского господина, при его первом посещении. Их удовольствие достигло апогея, когда я сложил к их ногам свои подарки, состоявшие из набора иголок и некоторого количества сафьяна; обычай запрещает им принимать подарки в собственные руки. После беглого осмотра комнаты, которая так же как и моя собственная была лишена мебели, за исключением груды коробок, где они хранят свои постельные принадлежности, ткацкого станка, на котором они ткут ткани для собственной одежды, несколько веретен и некоторых других орудий женского труда, я сделал «салям» и удалился.
По рекомендации одного из моих друзей, которому были знакомы обычаи страны, я перед своим отъездом наполнил большой чемодан подарками, которые, как я думал, будут приемлемы для моих будущих хозяев, — такими, как английские пистолеты, шпаги, часы, коробки с порохом высокого качества; также иголки, шкатулки, украшения, парижские металлические цепочки для женщин. Набитый таким образом чемодан, как я, естественно, предполагал, упаковывая его, послужит тем cornucopia, рогом изобилия, из которого я буду сеять дары, чтобы затем пожать их в виде наилучшего ко мне отношения где я только ни появлюсь. Такова тщета человеческих расчетов! — он превратился, наоборот, в самый настоящий ящик Пандоры, сея вокруг меня зависть, ненависть, алчность, и самые дьявольские страсти. Те из вождей, которым достались подарки, смотрели меньше на позитивную и больше на их сравнительную ценность, а сравнения, как мы знаем, вещь гнусная; те, кому ничего не досталось, а таких было огромное большинство, чувствовали себя очень возмущенными и обиженными; и до тех пор, пока мои сокровища не были исчерпаны — о, счастливый момент! — они подвергались посягательствам, которые я никак не могу назвать слишком для себя приятными.

Глава IV

Черкесские древности...

Все, что может быть найдено в окрестностях Пшады, или, я бы сказал, в Черкесии, относящееся к древностям, может быть суммировано в нескольких словах. Это — разваливающийся деревянный крест на возвышении неподалеку от берега моря, который, когда он еще, вероятно, свидетельствовал об усердии грузинской царицы Тамары, положившей немало трудов, чтобы пролить свет христианства на этих берегах, уже давно перестал отражать малейшее представление черкесов о христианстве или хотя бы о луче его света. Правда, сопровождавшие нас сняли свои колпаки при приближении к нему, но когда их спросили, почему они это делают, они отвечали, пожав плечами, что до них так делали их отцы. К древесине были прикреплены лоскутья одежды, которые, как мне сказали, служили подношениями по обету, а также для того, чтобы избавить тех, кто повесил здесь свои тряпки, от одолевающих их болезней. Как бы больно ни было для христианина видеть символ своей веры, превратившийся в «безмолвное свидетельство забвения жертвы», такова судьба, которая ожидает любой памятник древности в этой стране. Похоже, что на все здесь наброшено покрывало забвения.
Далее следуют описания могил двух видов, которые здесь можно увидеть: первая — курган или пирамида, большая груда грубых камней, в отдельных случаях большой высоты и окружности основания; другая — кенотафий, гробница, вокруг которой не было обнаружено никаких останков, сложенный из громоздких плоских камней — четырех в квадратном основании, высотой пять-шесть футов, и одного сверху. В одном из вертикально стоящих камней имеется отверстие диаметром приблизительно в один фут, сделанное в форме правильного круга с тщательно обработанными краями: внутри все пусто. Эти строения, держащиеся благодаря самому весу поистине циклопического материала, дают местным жителям, которые потеряли всякое представление о том, для каких собственно целей они были построены, пищу для всякого рода историй, что они якобы были построены гигантами в качестве жилищ для пигмеев — не «маленькой пехоты, бившейся собственными головами», а нации легких всадников, ездивших не на лошадях, а на зайцах. Они, как утверждают черкесы, первоначально населяли Кавказ. В отношении других руин или останков, крепостей, памятников или часовен у черкесов один ответ: «Это Gennyvis, генуэзское»; этим ответом они удовлетворяются и от вас не ожидают дальнейших расспросов на эту тему. Здесь, как и в Турции, ответ на вопросы о руинах возлагается на Геную (вне зависимости от того, насколько она в действительности приложила руку к этим строениям); «единая матерь мертвых империй», она ответственна за всех за них...
(По дороге из Пшады в Адхенкум. — Прим. перев.) ...Поднимаясь, как и до этого, вдоль потока на протяжении нескольких миль, мы, наконец, повернули в сторону и двинулись по левой тропе, которая извивалась среди склонов холмов. Холмы справа имели более рельефные и четко выраженные контуры, и на один из этих холмов, более причудливой формы, нежели остальные, обратил мое внимание Хаджи. «Этот холм, — сказал он,— этот странно выглядящий холм, подпирающий небо вон там, слева, принадлежит дьяволу». «Да, — продолжал он, видя, что я принимаю его сообщение за шутку, — дьяволу принадлежит каждый фут этого холма; и хотел бы я видеть того человека, который принесет хоть прутик из лесу на его вершине или посеет что-нибудь на его склоне».
Пока он рассказывал мне об этом народном суеверии, я, естественно, внимательно рассматривал пик или выступ, который породил это суеверие. Самой примечательной чертой его было то, что на его гребне возвышалось нечто похожее на горб на спине верблюда, вернее даже не возвышалось, а было исторгнуто из его недр и повисло, напоминая развевающейся листвой огромный завиток кудрей. Время от времени со стороны этого леса раздавался странный шум. Стоны, вопли, звяканье цепей перемежающиеся время от времени раскатами дьявольского хохота, — все это убеждало жителей окрестностей холма в том, что именно там происходят самые дикие оргии, вульгарно именуемые «дьявольскими игрищами»; короче говоря, никто — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок ни на секунду не могли усомниться в том, что именно здесь находится убежище демонов! Тот, кто рисковал — а среди них были даже такие, кто решался проникнуть на пирушку дьяволов, никогда не возвращались обратно и потому не могли описать ее, если же им удавалось вернуться, то они подобно Балли Боттому «странно изменялись» — подбородок у них смещался к затылку, а лица, постоянно повернутые куда-то в сторону, начинали при приближении других людей делать гримасы в одно и то же время ужасающие и вызывающие смех.
Среди других чудес, в которые верят так же нерушимо, был упомянут расположенный в середине зачарованного леса большой бронзовый котел, как легко можно догадаться, тот самый, в котором кипит «адская смола»; лужайка, где находится котел, как утверждают, не горит и нет никакой возможности поджечь растущую на ней траву. Однако это еще не все: в определенные промежутки времени можно видеть белую лошадь, галопирующую самым диким образом взад и вперед по склонам холма. Не то, чтобы белые лошади были редкостью в этих краях, или же их не приручили в этой стране для подобных скачек: просто «та» лошадь, скакун чудовищных размеров, была не земного, и уж совсем наверняка, не кавказского происхождения (а, между прочим, лошади здесь довольно мелкорослые)...
...Черкесы, — большие любители поболтать; после принятых по обычаю приветствий первым же следует вопрос: «Кхаберми?» («Какие новости?»), и здесь нужно признать, что они редко теряются в подобной ситуации; меня частенько развлекала та серьезность, с которой они, за отсутствием стоящей информации, выслушивали друг от друга самые чудовищные небылицы...