САЛЕХ И ГАНКА
Решение жизненной проблемы мы замечаем по исчезновению этой проблемы.
Людвиг ВИТГЕНШТЕЙН
Судьбы человеческие, как и пути Господни, неисповедимы.
Они жили по разные стороны того мощного лесного массива, который покрывал всю территорию нынешнего Краснодарского водохранилища. Теперь уже многие забыли, какие были дремучие леса в этих местах. Начинались они сразу за Кубанью и простирались далеко в левобережье, до аулов нынешнего Теучежского района Адыгеи. Со стороны аулаТлюстенхабль в этом массиве выделялись большие участки Кармалино и Закоп. Со стороны аула Шабанохабль, который был на левом берегу Кубани, напротив хутора Ленина, что на правом берегу, простирался громадный лесной участок Харзах. Со стороны станицы Старокорсунской находился участок Курго, занимавший все пространство между реками Пшиш и Белая до станицы Рязанской. Когда строили водохранилище, весь край в течение пяти лет вырубал этот огромный лесной массив. Даже первым секретарям райкомов и горкомов партии были определены персональные делянки.
Салех — черкес, мой прадед по материнской линии родился в ауле Кунчукохабль, что на левом берегу реки Пшиш. Ганка — казачка, из станицы Староконсунской. Дремучие леса, разделявшие их, не смогли противостоять судьбе, которой было угодно соединить их надолго крепкими узами. Чем больше я узнавал подробностей, тем больше убеждался в том, что леса хоть косвенным образом, но способствовали развитию истории их не простой, трудной любви.
Мамин род Панешей славился как род долгожителей. Когда Мама вышла замуж за отца и родила меня, второго после сестры, в ауле еще жила ее прабабушка — мать ее дедушки Салеха. Поэтому неудивительно, что я так хорошо помню своего прадеда Салеха. Наверное, на свете не было столь различных людей, как мои дед и прадед по матери. Первый был типичным тружеником — крестьянином и благоверным мусульманином. Он любил и знал до всех тонкостей крестьянское дело и, конечно, был образцовым семьянином.
Прадед, по — моему, никогда не держал в руке ни косы, ни тяпки, не верил ни в бога, ни в черта. Он был любителем приключений, человеком с сильным авантюрным характером. Дедушка всю жизнь прожил в ауле, выезжая лишь в случае хозяйственной надобности в Краснодар. Прадеду не сиделось на одном месте. В какие только переделки и ситуации не попадал он из-за этих особенностей своего характера.
Помню, как мой дядя Гиса, т. е. внук моего прадеда Салеха, брил ему голову. Процедура эта была не простая. Специально принесли медный таз, кумган. Дядя Гиса часто наводил бритву на ремне, постоянно намыливая голову прадеда. По мере того, как дядя продвигался в своей нелегкой работе, обнажался довольно непростой рельеф головы прадеда: шрам там, ссадина здесь, шишка там… Голова прадеда напомнила топографическую карту, на которой были отмечены все основные события, точнее приключения его жизни. «А эта ссадина — та, что осталась после твоей ссоры с Жачемуками?» — уточнял дядя Гиса, хотя уже давно изучил прошлую жизнь своего деда по рельефу его головы. «Нет, — отвечал Салех, — ссора с Жачемуками не оставила следа на моей голове».
Старый Жачемук тоже хотел быть крутым, задирался, и надо было поставить его на место. В неожиданно случившейся стычке Салех, всегда носивший при себе нож, неожиданно отрезал левое ухо Жачемуку и вручил ему же, посоветовав отнести жене. Долго враждовали род Панешей и Жачемуковых в ауле, состояние было на грани кровной мести, пока моя тетушка Алихан, младшая мамина сестра, не вышла замуж за Асламбия Жачемукова. По мосту, проложенному ею, первым побежал к Панешам внук Султанчик, потом Фатимка,потом еще и еще другие внуки и внучки, но в это время прадеда Салеха уже не было в живых.
Неудивительно, что Салех был известной личностью не только в адыгейской округе. Его знали во многих станицах и хуторах, особенно в Старокорсунской.
Лесные массивы от Старокорсунской доходили до хутора с вызывающим названием Городской, что в двух километрах от маминого аула Кунчукохабль.
Этот лесной массив Курго до революции 17 года составлял экономию помещика по фамилии Ершов, жившего в Екатеринодаре. Он был настоящим лесопромышленником и вообще энергичным хозяйственником. Начал с того, что через Курго приказал сделать
просеку для узкоколейки. К ней подтягивали с массива древесину и далее по ней везли к паромной переправе. В зависимости от назначения одна ее часть сплавлялась по Кубани, другая увозилась сухопутными средствами через паром и далее.
Вначале железнодорожные платформы тянули волы и лошади. Потом Ершов приобрел «кукушку», как называли здесь паровоз. Появление настоящей железной дороги в лесных дебрях поразило воображение жителей близлежащих аулов, станиц, хуторов и приковало их внимание к личности Ершова. Он удивлял и восхищал их новыми и новыми хозяйственными новациями, в которые он их же вовлекал. Люди были вовлечены в самые разные промыслы. Работа в лесу и с лесом становилась для людей округи основным занятием, а лес — местом их жительства. По периметру Курго и в нем самом росли хутора.
Когда установилась советская власть, эти некогда непроходимые дикие места были так обжиты, что в них был образован Курго-Терновский сельсовет, а бывшая экономия Ершова оставила после себя многоотраслевое хозяйство. Кроме разработки леса здесь занимались пчеловодством, садоводством, охотой, земледелием и скотоводством.
Кроме всего прочего, осталась и память о Ершове и у русских, и у адыгов, живших в этих местах. На исконном крестьянском уважении к умению хозяйствовать основывалась память о Ершове, многочисленные воспоминания, о котором я слышал в детстве и в аулах, и в хуторах.
Леса здесь были богатые. Обитали в них лесные звери от зайцев до оленей. Ягод и дички было полно. Я еще застал и побывал во. многих хуторах, возникших на основе этой экономии. Эти хутора в основном располагались по окраинам Курго, но были и такие, что находились в самом лесу, точнее, на лесных делянках среди лесного массива. Напротив аула Кунчукохабль, на другой стороне реки Пшиш, считавшейся русской стороной, находились хутора Братский, Фокино, Процай. Хутор Городской, в отличие от всех хуторов, находился на адыгейском, левом берегу Пшиша. Далее, уже в самом лесу, были Терновый и Мелехово. Беляев, бывший на окраине Курго со стороны станицы Рязанской, как и хутор Городской еще здравствует. Их я хорошо помню, бывал в них, когда мы школьниками на каникулах подрабатывали на сборах дички, которую сдавали в приемные пункты по 5 копеек за килограмм. Никогда не забуду, с каким трудом удавалось залезть по высоченному, голому, толстому стволу груши до ее кроны на самой верхотуре. Такие груши я видел только в Курго. Проблема состояла еще в том, чтобы доставить туда длинную палку, которой сбивалась дичка. Потом надо было слезть, собрать ее и мешок нести на расстояние один — два километра до приемного пункта в районе хутора Братского.
На противоположной северо — восточной стороне Курго, напротив станицы Васюринской, было еще семь хуторов. В советское время они составляли совхоз, возделывавший многочисленные делянки в лесу и возле него. Последним директором этого совхоза был мой двоюродный брат Рамазан Чиназиров. Потом все эти хутора, с прилегающими к Курго аулами, всего в количестве 17 сельских населенных пунктов, сселили, расчищая место под будущее Краснодарское водохранилище, и тогда все следы той экономии, о которой я начал говорить, исчезли навсегда.
Однако вернемся ко времени, когда до революции эта экономия процветала. Управляющий экономии жил в Старокорсунской. Фамилию его я неоднократно слышал, но забыл. Салех был очень дружен с этим управляющим. Они делали большие дела. Однажды им показалось мало торговать налево лесом. На этом трудно было хорошо нажиться — тогда леса было много. Они придумали способ разбогатеть сразу. Когда управляющий вез из Екатеринодара зарплату рабочим, Салех верхом выскочил из-за поворота, прострелил руку управляющего, специально выставленную из фаэтона, и ускакал с саквояжем денег в лес. Денег оказалось много. Его доли хватило не только на щедрые подарки, но и на то, чтобы купить паровую машину с молотилкой для своего сына — труженика.
Однако управляющего уволили за то, что он так прозевал зарплату рабочих. Салеху и его другу жить стало скучно. Друг однажды объяснил Салеху, что если исчезнет новыйуправляющий, то никого кроме него не найдут, и снова его поставят управляющим. В дебрях Курго осталась сокрытой тайна исчезновения нового управляющего. Факт состоял в том, что уволенный управляющий вернулся на свое место.
Вся эта история не была бы интересной, если бы не одно обстоятельство. Салех был безразличен к богатству и не ради денег совершал все эти и другие добрые и недобрые дела.
У управляющего экономии, друга Салеха, была сестра Ганка. Все в роде Панешей говорили, что она околдовала Салеха. Иначе объяснить его поступки они не могли.
Дело дошло до того, что, имея уже внуков и внучек, Салех привел Ганку прямо к себе в аул и стал с ней жить. Было это еще до революции 17–го года. Женились тогда рано, и потому дедами и прадедами становились тоже рано. Своего сына — моего будущего дедушку Калятчерия — Салех женил, когда тому шел пятнадцатый год.
Случилось это так. Приехала как-то в аул Кунчукохабль в гости в княжеский дом Кунчуков девушка из знатного ногайского семейства. Звали ее Камия. В то время по обычаю девушка в гостях была как бы в состоянии презентации: ее могли смотреть и навещать все аульчане. Салеху понравилась не только красота ее, но и манеры, и воспитанность. Он решил, что она в роли невестки будет украшением его семейства. В ту пору не было принято со стороны родственников давать согласие на брак девушки. Поэтому невест добывали, точнее, похищали. Это облегчало дело. Потому что по этой части Салех был непревзойденный мастер. В общем, понятно, как попала моя будущая бабушка Камия в род Панешей. Узнав об этом, мой будущий дедушка Калятчерий от стыда и страха сбежал из дому — так была для него неожиданной его новая роль. Жениха, точнее уже мужа, искали целую неделю и с трудом нашли в зарослях на берегу Пшиша. Салех сам втолкнул его в комнату для молодоженов. С легкой руки Салеха образовалось все остальное наилучшим образом. Об этом свидетельствовали дети, которые каждый год появлялись на свет божий из этой комнаты, и не было в ауле такой согласной и счастливой пары, как мой дедушка и бабушка, соединенные властной рукой Салеха.
Однако вернусь ко времени, когда Салех привел Ганку к себе в дом. Оба сына Салеха были в Екатеринодаре. Это была их главная поездка на большой рынок, перед зимой, когда надо было продать основную продукцию, полученную за лето, и купить все необходимое на зиму для большого хозяйства и большой семьи. Вместе с дорогой туда и обратнона это уходило более недели. Все это медовое время Салех жил с Ганкой в своей комнате. Еду носила им, как требовал Салех, невестка, то есть моя бабушка Камия.
Затаив дыхание от стыда и страха, Панеши скрывали от аула поступок Салеха. Ведь он позорил не только свою жену, мудрую, спокойную, хозяйственную, пожилую женщину, уважаемую во всем ауле, но и доброе имя своих сыновей, имевших уже большие семьи.
Всю ночь обсуждали, как поступить, сыновья, вернувшиеся из города. Так оставить эту позорную ситуацию и не вмешиваться в нее было нельзя. Но и нрав отца им был известен хорошо. Моя бабушка, единственный человек, который допускался в их комнату, сообщила, что на стене висит ружье. К утру все же план действий был окончательно принят. В его осуществлении особая роль отводилась моей бабушке:она должна была, принеся завтрак молодоженам, схватить ружье и выбежать с ним из комнаты. Так она и сделала. Следом зашли сыновья, схватили Ганку и вытолкали непочтительно ее со двора, объяснив ей, за кого они ее принимают. В это время другие родственники сдерживали Салеха, точнее, они сделали из себя живую изгородь, через которую ему не удалось пробиться.
Знала ли Ганка, что попадет в такую ситуацию? Конечно, нет. Как всякая любящая женщина, она захотела официально легализовать свои отношения с любимым. Со своей стороны Салех вряд ли ей объяснил все подробности своего семейного положения. Для него было важно продемонстрировать, что он готов ради нее идти до конца, ничего не боясь. Что он и сделал.
Конечно, Салех следом за Ганкой исчез. Его не было всю зиму, всю весну. Появился он летом, когда убранную пшеницу ссыпали в амбар. Из вагонки, в которой хранились сбруя и горюче — смазочные материалы, он извлек канистру керосина и, облив им по кругу весь амбар, поджег. Первому прибежавшему с ведром воды он сказал: «Пописать можешь, но если выльешь воду, уложу на месте». Этот ультиматум вскоре дошел до всех, кто бежал с водой, потому что Салех с ружьем ходил вокруг горящего амбара. Спалив амбар, Салех направился в сторону лесного массива Курго.
После этого случая весь род Панешей проклял Ганку и наложил табу на ее имя. На долгие годы имя Ганки было связано с родовым позором.
Когда началась коллективизация, паровая машина с молотилкой, которую Салех купил на деньги, добытые отважным трудом, сыграла роковую роль, поссорив его с советской властью. Он был раскулачен и выслан в Сибирь. Но через три года вернулся. Последующие годы были для него нелегкими. Он не мог себя найти. В родном ауле бывал редко. Работал приемщиком грузов на пристанях — или ниже, или выше станицы Корсунской.
Из своих внуков и внучек он особо выделял маму. Поэтому он был частым гостем у нас в Краснодаре. И отец мой ему понравился.
Нередко они поднимали по чарке.
Когда началась Великая Отечественная война, мать, растерявшись, не знала, что предпринять: остаться в городе или уезжать с нами в аул, да и соседи давали противоречивые советы. Немцы уже начали бомбить наш город, а мама все не решалась уехать. Квартира наша находилась в конце нынешнего Тракторного переулка. Это где-то посередине между железнодорожным вокзалом и тоннелем, что по Ставропольской. Недалеко от горпарка. Поскольку немцы метили разбомбить эти два объекта, постольку мы оказывались в зоне активных бомбежек. Впрочем, мы, пацаны, очень быстро привыкли к этим бомбежкам. Они, как правило, происходили по ночам. Утром мы бежали искать воронку от упавшей бомбы. В районе взрыва можно было найти много осколков. Они были разной формы. Одни напоминали зверюшек, другие человечков, третьи — танки и т. д. Как и у других мальчиков, у меня вскоре была целая коробка этих игрушек.
Неожиданно в один из этих дней явился к нам прадед Салех. Он стал видеть плохие сны про маму и решил проведать нас. Мать очень обрадовалась его приезду и тут же подчинилась его требованию покинуть город. До позднего вечера мы собирали вещи, упаковывали, перевязывали. Мать понимала, что уезжает надолго. А тогда нас, детей, у нее было трое. И то, и другое нужно, а купить негде и не на что. Наконец, поздно вечером стали готовить нам мамалыгу. Прадедушка в это время пил чай. Он не мог долго обойтись без чая. и пил его много. Неожиданно по радио объявили воздушную тревогу, следом появился знакомый гул бомбардировщиков и залаяли зенитки. Мама приказала мне залечь под кушетку, а сама с сестрой залегла под кровать. Несмотря на уговоры матери, Салех и не подумал бросать свое чаепитие. Он только ворчал на «бусурманов», у которых нет совести и которые поэтому по ночам бросают бомбы. Послышался свист падающей бомбы, и ухнуло так близко, что вылетели и у нас, и у соседей стекла из окон. Я видел из-под кушетки, как кастрюлю с мамалыгой продвинуло к самому краю печки, и она вот — вот должна была перевернуться. Я больше испытывал чувство голода, чем чувство страха, и поэтому, высунувшись из-под кушетки, стал кричать, что мамалыга перевернется, Салех встал и, усмехаясь, водворил кастрюлю на место. Налет был недолгим, и вскоре объявили отбой.
Утром Салех взвалил на спину такой тюк, который казался мне
величиной со стог сена. За ним шла мама, тоже с громадным узлом, далее сестра с сумкой. Я с чайником замыкал шествие. Мы пешком преодолели путь до хутора Ленина, переправились через Кубань. Там, в ауле Шанахабль, Салех добыл подводу и доставил нас в аул Кунчукохабль.
Как выяснилось потом, в следующую же ночь был самый мощный налет немецкой авиации на Краснодар. Бомба угодила прямо на наше крыльцо и разрушила нашу квартиру. Во дворе были две семьи, не успевшие уйти в бомбоубежище. В этих семьях были раненые, а если бы мы оказались дома, то все погибли бы.
После того, как освободили Краснодар от немцев и в городе стала налаживаться жизнь, мама стала довольно часто сюда ездить. Она хлопотала, чтобы нам дали квартиру взамен той, что разбомбили, о чем настоятельно ее просил отец с фронта. Отцу хотелось, чтобы мы, дети, начали учиться в городе. Во всех этих поездках, которые были поездками в меньшей степени, чем трудными переходами через леса, сопровождал маму ее дед Салех. По рассказам мамы, путешествие с ним, с одной стороны, было легким, а с другой
— трудным. Легким потому, что она чувствовала себя с ним как за каменной стеной — столь был он надежен везде и во всем. Везде, от самого заброшенного в дебрях Курго хутора до Краснодара, у него были знакомые и друзья, которые относились к нему с большим почтением. Из любой ситуации он находил выход. Но идти было с ним трудно, невозможно было поспеть за ним. Опередив маму на километр, он дожидался ее, попыхивая цигаркой. «Дедушка, зачем же ты со мной пошел, если я одна по лесу вынуждена идти» — жаловалась ему мама. Как она рассказывала, он вроде бы и не торопился, когда шел, но скорость его оказывалась непешеходной. Она сравнивала его с бесшумной машиной, которой нет износу. В нем были заданы эта сила и эта скорость, и он сам не мог с ними совладать. Он был человек без возраста.
В одну из этих поездок случилось так, что ночь застала Салеха с внучкой в станице Корсунской. Деваться было некуда, и он пришел с мамой к Ганке. А может, он специально подстроил так, чтобы был повод наконец познакомить Ганку со своей любимой внучкой. Ведь возможно же, что ему захотелось, чтобы встретились два очень дорогих ему человека?
Но однажды мама лишилась этой своей опоры. Один раз вызвали Салеха в районный центр, другой раз пришли с обыском, третий раз приехали за ним и забрали. Вина его была в том, что, когда пришли немцы, он разобрал строившийся колхозный клуб, перевез к себе и стал из него собирать дом. Он считал, что раз в свое время советская власть у него забрала все его добро, то теперь он имеет право кое-что вернуть себе. Но к этому еще подключились злые языки подметных писем.
Случилось так, что, когда мама взялась восстанавливать в Краснодаре сгоревшее в бомбежку мое свидетельство о рождении, потребовали почему-то меня в натуре.
Я очень хорошо помню эту поездку в Краснодар, потому что мне тогда довелось видеть Ганку в первый и последний раз. Принесла тогда мама моя Ганке недобрую весть, и потому так получилось, что видел я ее в трудный час жизни, поэтому хочу рассказать все подробности того путешествия.
С вечера я ощущал на себе повышенное внимание многочисленных тетушек, двоюродных братишек и сестренок. Так всегда было в нашей большой аульской семье, когда кто-то должен был отправляться в дальнюю дорогу. А дорога в Краснодар считалась тогда дальней и непростой. Зная этот обычай, я легко перешел из обычного состояния, в котором было много запретов и обязанностей, в почетное состояние уезжающего, в котором уже не было обязанностей, а были одни привилегии. Этот обычай провожания особенно поддерживала бабушка Камия. Она негласно режиссировала всю процедуру прощания с отъезжающим.
Вечером после ужина наступило время, когда нас с мамой стали готовить к дороге. Бабушка у плиты готовила нам в дорогу курицу и лепешки. Лепешки были не простые, а слоеные, самые любимые. Пищу в дорогу отъезжающим всегда готовила она собственноручно и никому это не доверяла. Одновременно она давала все необходимые советы и распоряжения. Тетушки помогали маме собирать вещи. Прощались именно со мной, потому что я был первый из детей, кто отправлялся в дорогу так далеко. К маминым поездкам в Краснодар уже привыкли, и никто особенно не обращал внимания на то, что и она уезжает. Зато я был в центре внимания всех. Тети давали советы, как вести себя в дороге и преодолевать ее трудности. Наперебой к этим советам подключались сестренки и братишки, младшие из которых смешили всех своими советами. Одни советовали, как переходить через лес и не бояться, другие — как ехать в машине, когда доберемся до станицы Корсунской, третьи — на что обращать
внимание в городе. Большинство советов все же возвращалось к тому, как себя вести в Курго. В то время наш аул был окружен лесами. Те, что были недалеко, мы, дети, знали, потому что постоянно ходили в поисках ягод, дички и просто приключений. Мы знали меру их опасности и как в них не заблудиться. Но Курго, который был за рекой, часто из рассказов взрослых в нашем воображении представал как лес особый, фантастический и опасный. Поэтому не случайно, слушая советы относительно Курго, мой самый маленький двоюродный братик Русик Гутов выбрал у печки самое большое полено и вручил мне, чтобы я им убивал волков, которые встретятся в лесу. Прощание было предельно задушевным и продолжалось до полуночи. И хотя нам всем эту атмосферу прощания хотелось продлить еще и еще, бабушка напомнила, что утром надо рано вставать и, читая молитвы, стала меня укладывать на сон, чего она обычно не делала.
Утром она же разбудила меня. Мама была уже готова к дороге. Только развиднелось, и поэтому ничего не хотелось есть, но бабушка настояла, чтобы я все же попил калмыцкого чая с лепешкой. После чая она сказала, чтобы я пошел к дедушке прощаться. В его комнате уже было накурено. Дедушка Калятчерий положил свою большую корявую руку мне на голову, сказал, мягко улыбаясь:
«Будь мужчиной» и дал мне денег. Я понял, что это были мои персональные деньги для города, в отличие от маминых денег.
Дядя Гиса вез нас на подводе до хутора Городского. Он всю дорогу объяснял маме, что в Курго уже нечего бояться, что дедушка нас не отпустил, если была бы опасность, что люди уже ходят там свободно и что, если она боится, то пусть пока не поздно возвращается и дожидается попутчиков. Мама ссылалась на крайнюю необходимость быть в Краснодаре. Мне же очень не хотелось возвращаться, манила дорога.
Дальше при всем желании дядя везти нас не мог: предстояла лодочная переправа через глубокую в этом месте речку Пшиш. Потом был еще какой-то ерик, который мы преодолели в каюке — такой выдолбленной из бревна толстой пироге. Хутора Мелехов и Терновый остались позади, и мы вошли в самую мощную лесную зону Курго.
Мне было и страшно, и любопытно впервые оказаться в Курго, о котором так много слышал. Ждал от него чего-нибудь необычного, смотрел по сторонам, отставал от мамы. Так шел я до тех пор, пока в чаще, мимо которой мы проходили, не раздались треск, возня, топот и затем душераздирающий вопль какой-то твари — не то птицы, не то зверя. Мама покраснела от ужаса и стала причитать: «О, господи, какой только хаце — паце здесь не водится». И хотя после этого вопля воцарилась тишина, она казалась неустойчивой и тревожной. Мама взяла меня за руку, и мы ускорили шаг.
Лес стеной подступал к дороге. Порою наверху ветви образовывали темно — зеленый длинный тоннель. В таких местах мама читала молитвы из Корана. Она впервые здесь шла одна со мной. Раньше она ходила чаще всего с Салехом, другой дорогой. Ее страх передавался и мне. При каждом шорохе у нас замирали сердца и мы ускоряли шаг. Мы шли и шли, а лес становился все более дремучим и безмолвным. Я вспоминал, как вечером, накануне отъезда, зашедшая к нам соседка Хания отчитывала маму за то, что она все же решилась одна со мной идти через такой лес. «Там могут быть и бандиты и не успевшие уйти немцы — мало ли кто может там быть?» — стращала она. И сейчас я видел по маме, что она сожалеет о том, что решилась идти одна, без попутчиков. Несколько раз я слышал, как она чуть ли не со слезами говорила: «Права Хания, права ты…» Эти восклицания повторялись каждый раз, когда после поворота дорога снова уходила в таинственную темноту лесной чащи. Но и возвращаться было нельзя — надо было добраться до города. Единственной надеждой мамы оставались молитвы из Корана, которые она все время шептала.
В одном месте неожиданно лес слева расступился и открыл поляну, на краю которой располагался небольшой хуторок. Почему-то дома в этом месте воспринимались отчужденными, не подающими признаков жизни. Я заметил, что мама побаивается их не меньше леса. «О Аллах, как можно жить в такой чаще», — причитала она, желая жалостью к ним обезопасить нас от них же.
Поляна вскоре кончилась, и лес снова встал стеной вдоль дороги. Неожиданно донесся скрип телеги. Мама решила, что нам надо уйти в лес от дороги, — мало ли кто мог ехать. Но прежде чем мы успели это сделать, телега появилась из-за поворота. Мы в страхе прижались к деревьям, уступая дорогу. На телеге, полной кукурузы, сидел мужик с одной рукой, в которой он держал и кнут и вожжи. Поравнявшись с нами, он вежливо поздоровался с мамой и что-то шутливое сказал мне. Потом он обернулся и крикнул: «Как там Салех? Привет ему!» Мама заулыбалась, и сразу стало нам не страшно и легко, потому что мама вспомнила, что Салех однажды разговаривал при ней с этим одноруким мужиком на пароме возле Корсунской. А там, где знали Салеха, маме ничего не было страшно.
Вскоре открылась еще одна поляна, справа. На ней две женщины ломали кукурузу. Это были жители хутора, который мы миновали. Мама заговорила с ними о том, что боится одна идти, а те стали ее утешать, что сейчас ничего нет опасного, что было опасно раньше, когда были немцы. Потом они сообщили, что из Корсунской будут возвращаться их люди и что мы их встретим по дороге. Их слова окончательно развеяли у нас страх, и я, расслабившись, стал сильно отставать от мамы, чем ее сильно огорчал. Она все чаще стала мне напоминать, что у нас впереди еще длинная дорога.
Ни одна душа нам не встретилась, пока мы не вышли на невысокую дамбу. По ней еще километра два — и паромная переправа через Кубань. Дальше дорога от парома, через Старокорсунскую до трассы, мне показалась очень длинной. Наверное, потому, что очень я устал от ходьбы через Курго. Зато ехать в грузовике аж до Краснодара было одно удовольствие.
Обратно мы добирались до Корсунской тоже на попутке. Голосовали долго, погода была сырая, мы и продрогли. Добрались до Корсунской, когда темнело, и идти через лес мама побоялась и привела мена ночевать к Ганке. Как сейчас помню ее высокую, стройную, грудастую фигуру… Помню седые, до плеч, волосы… Помню, что лицо ее было не по годам свежо… Накормив всякой всячиной, меня устроили на русской печке. Я заснул, а мама и Ганка долго еще говорили.
Ночью меня разбудил не то плач, не то вой женщины, но когда я приподнял голову, услышал только, как шушукалась мама с Ганкой, и вновь заснул. Утром, когда встали, заметна была какая-то перемена и в маме, и в Ганке. Несколько раз я замечал, как у Ганки слезились глаза. Она украдкой вытирала слезы и, придав лицу веселое выражение, начинала шутить со мной и ласкать меня. Потом снова слезы…
Меня одели во все уже чистое и сухое. Ганка одарила всякими подарками и лаской. Одно обстоятельство портило мое радостное гостевое состояние. Я чувствовал и в Ганке, и в маме переживание какой-то беды. Ганка плакала, переставала и снова плакала. Я догадался, что и ночью выла она.
Когда она пошла провожать нас к парому, плакать прекратила, став опять ласковой и шутливой. Но когда у парома начала прощаться с мамой, рыданья затрясли ее. Она отошла в сторону, чтобы совладать с собой. Эта попытка проститься продолжалась несколько раз. Наконец, она поняла, что не получится, махнула рукой и, рыдая, пошла обратно.
На пароме мама была отчужденной, отворачивалась от меня, смотрела на противоположный берег. Когда паром причалил, мама первой заторопилась сойти, стараясь всех опередить.
Мы уже шли по дороге. Я оглянулся и увидел на противоположном высоком берегу Кубани Ганку. Она шла вдоль берега. По тому, как ее локти были выставлены вперед, а руками она держалась за лоб, я понял: она продолжает рыдать. «Мама, — закричал я, — посмотри! Она опять плачет. Почему она так много плачет?!» И тут прорвало плотину: мама затряслась в рыданиях, как и Ганка, на время остановилась и с неожиданной для нее злостью сказала, что это не мое дело и чтобы я не совал нос не в свои дела. И снова зарыдала.
За все годы войны я ни разу не видел, чтобы мама вот так плакала. Иногда бывали слезы на ее глазах, но они быстро исчезали. Видимо, стиснув зубы, она преодолевала все невзгоды тех лет, не поддаваясь внутренним эмоциям. И теперь горечь, обида и невыносимая тяжесть всех переживаний, накопившиеся за все эти годы проклятой войны, прорвали ее терпение и неудержимым потоком хлынули наружу. Ее рыдания временами переходили в истерику, и тогда, уйдя с дороги в кусты, она не только причитала, но и хлопала, себя по бокам, вероятно чтобы как-то привести себя в чувство. Мной овладел страх за нее. Я стал, хныкая, дергать ее за руку. Она отдергивала свою руку, отдаляясь от меня, всеми движениями давая мне понять, что я ей сейчас не нужен и вообще оказался сейчас рядом с ней некстати. На некоторое время ей удалось от меня отделиться. Я плелся и думал, что настал какой-то страшный конец всему. Наконец, мама подавила свои рыдания и стала меня дожидаться. Когда я подошел, то чувствовал между нами отчуждение. И голос ее был какой-то чужой: «Так вот запомни: то, что мы были у Ганки, забудь совсем. Чтобы никому об этом ни слова, — понял?».
Дома дня три я ощущал на себе строгий взгляд мамы, говоривший о том, что она контролирует, как я соблюдаю тайну.
Но тайна раскрылась в другом месте, где никто не ожидал. Мои тети, носившие в усть — лабинскую тюрьму передачи Салеху, стали постоянно видеть там Ганку. Она и приходила раньше них, и оставалась, когда они уходили. Весть об аресте Салеха и оплакивала Ганка в ту ночь, когда ее бабий вой разбудил меня… Вскоре все мои тетки были солидарны с Ганкой. Соблюдавшийся долгие годы запрет на тему сразу был отвергнут. Это был настоящий бунт молодого поколения Панешей против всего своего рода. Не называя имени, они между собой стали говорить о ней не только с сочувствием, но и с нескрываемой любовью. Никто из посторонних не мог догадаться, о ком идет речь: так они конспирировали предмет разговора. Но я любил в это время их подслушивать, потому что понимал, о ком они говорят. Помня мамин запрет, я боялся что-либо говорить о Ганке, но сердце мое было полностью на ее стороне.
Потом прадеда этапом повезли в Сибирь. Там и затерялись его следы.
Как-то услышал от теток: и Ганкины следы затерялись там же…
… Много раз проезжал я по трассе мимо станицы Старокорсунской, и не было случая, чтобы не вспоминал Ганку и Салеха.
Дорогой мой далекий и в то же время близкий предок Салех! Нелегко было тебе в жизни, как всякому, кто не вмещается в ее обычные рамки. Много неудобств и даже горя причинил ты людям из-за этого. Но одно тебя оправдывает — твоя последовательность в любви, верность и беспредельная преданность этому чувству, — все равно: была ли эта любовь к родственнику или к женщине. Твоя верность чувству любви к внучке спасла моей маме и ее детям жизнь. Верность этому чувству делала несчастными твою жену и детей. А что она дала Ганке? Все и ничего. Все — потому, что она в любви была человеком твоего склада, и ничего, потому что она была женщина и хотела того женского счастья, которого ты ей не дал.
У нас в доме, в маминой комнате, висит фотография Салеха. Поражали меня всегда глаза на фотографии прадеда — глаза ученого и мага одновременно, глаза, знающие такое, что обычные смертные знать не могут. В детстве, когда я видел живого прадеда, внимания на его глаза, конечно, не обращал. Открыл эти глаза, когда повзрослел, еще в студенческие годы, по фотографиям. Эти глаза смотрят на вас, и вы чувствуете, как они вас понимают больше, чем вы сами себя понимаете, потому что смотрят с мудрой теплотой. Эти глаза делают обычное черкесское лицо необычным. Я уверен, что Салех знал о любви такое, что простым людям было неведомо.
Что же такое — любовь? Не знающая преград, не укладывающаяся в рамки этнически устоявшейся жизни, национальных преград и многого другого?.. Не исходит ли она из самых глубин нашего Я?..
Любовь помогает видеть вещи не только такими, какие они есть, но такими, какими они могут быть. В понимании человеческих отношений и самого человека это много значит.
Наука познает мир с помощью физических приборов. Но, может, есть другая реальность, скрытая от этих приборов, по отношению к которой сам человек выступает прибором?Градуирован этот прибор по шкале любви. Мы не очень понимаем, что такое любовь, но мне кажется: через это непонятное можно понятным образом объяснить еще более непонятное…
|